Свобода в широких пределах, или Современная амазонка - Александр Бирюков

Внешне это выглядело так. Телеграмму из Красноярска Нина не отправила — побоялась, позвонила домой уже в Магадане из аэропорта, был одиннадцатый час вечера, мама, наверное, читала.

— Я сейчас, — сказала Нина, — сейчас приеду и все объясню.

Наверное, так было лучше, потому что, услышав ее — и не откуда-то, а совсем рядом — Алла Константиновна испугалась не так сильно, телеграмма ее, наверное, напугала бы больше. Дома, не вдаваясь в подробности, Нина рассказала, что поругалась с подругами по комнате и возвращаться не хочет. В деканат она через неделю послала заявление с просьбой предоставить ей академический отпуск на один год в связи с плохим состоянием здоровья и справку (справку достала все та же Софьюшка, растрепанная и взволнованная, встретившаяся Нине чуть не на следующий день после возвращения, поохавшая, поахавшая и подсказавшая этот ход). Из деканата ответили сухо и строго, что академический отпуск первокурсникам предоставляется только в исключительных случаях и только сдавшим первую сессию («Им нужно, чтобы ты под трамвай попала! — прокомментировала Софьюшка эту часть письма. — На меньшее они ни за что не согласятся!»), а раз нет ни того ни другого, студентка Дергачева Н. С. отчисляется за пропуск занятий без уважительных причин. Маме Нина сказала, что академический отпуск ей дали, и попросила ее устроить на какую-нибудь работу в библиотеку. Место нашлось. Нина надела водолазку — они еще только входили в моду, эта была куплена с рук около комиссионного на улице Герцена, строгий сарафан, прикрывающий колени — мини ее не устраивало, так как коленок своих она стеснялась по-прежнему, — и стала работать на абонементе (в 54-м году, после образования области, библиотеку превратили из городской в областную).

И пошла эта работа с выходными по скользящему графику, чтобы никому не обидно было. Книговыдача, анализ читательских формуляров, борьба с задолжниками, фронтальные уборки в санитарные дни. Хорошо еще, что библиотека по-прежнему размещалась в театре, тесном помещении, и на абонементе не было свободного доступа к книгам — не нужно было следить. Но книги все равно пропадали — без этого ни одна библиотека не обходится.

К тому же в те дни, когда работали на абонементе по двое, можно было в рабочее время и почитать. И попросить можно было что-нибудь из ценного фонда — такое, что на дом даже своим ни за что не дадут, а так чтобы вечером вернуть — пожалуйста. Вполне прекрасная жизнь. Правда, мама наложила одно ограничение — запретила по утрам бегать в парк:

— Весь город знает, что у тебя академический отпуск по болезни, — и нечего глаза мозолить.

— Но у меня же нервное расстройство, так в справке написано!

— Не будешь же ты каждому справку показывать.

От зарядки в парке пришлось отказаться, но еще оставалась стрельба — маленький полуофициальный тир во Дворце культуры профсоюзов (его придумал архитектор С., осуществлявший привязку проекта, сам большой любитель этого спорта), просто коридор в подвале с тренером-общественником в лице того же архитектора С. и группой любительниц (мужчины почему-то в этой секции не задерживались, хотя и появлялись время от времени).

Темный коридор со светящимся впереди стендом с мишенями, гулкие хлопки выстрелов, запах керосина и рев вентиляции — все вместе это создавало иллюзию чего-то необычного, какой-то фантастической ракеты, несущейся не то в космосе, не то под землей, но именно несущейся куда-то. Может быть, из-за этого ощущения движения, которого ей так сейчас не хватало, Нина и стала опять ходить в эту секцию. Однако ощущение это было столь непрочным и неполным, что причислить это свое состояние к перечню реальностей, составленному тогда в самолете, было невозможно.

К тому же и душа тут была вроде ни при чем. Правда, иногда Нина представляла, что там, на стенде, не черные яблочки, взятые в окружности, а лохматая голова Васи Гегина или вонючий абрис Алика Пронькина, и тогда ей казалось, что рука ее тверже держит спортивный пистолет и пуля обязательно попадет в десятку. Она чувствовала, как моментально напрягаются и застывают мышцы ног, деревенеет спина, и спешила нажать на курок, пока палец еще слушался, — та-тах!

— Опять сорвала, — ворчал архитектор С., наблюдая результат в стереотрубу. — Куда ты спешишь? Сколько раз говорить — плавно и спокойно! Опять за молоком пошла.

В свободные от секции вечера Нина обыкновенно шла к Софьюшке. Она жила все в том же доме на проспекте Ленина, выше центральной сберкассы, в той же густонаселенной квартире — в длинный коридор выходило комнат двадцать, в топ же крохотной комнатке, где умещались только тахта, трехногий столик и нелепый стеллаж с полками одна короче другой, Скудная Софьюшкина косметика пылилась на подоконнике. Кухонный столик с плиткой и посудой стоял за дверью в коридоре. В общем, коммунальный рай в самом розовом варианте.

Первые недели Софьюшка жадно расспрашивала ее о Москве, о культурных новостях. Некоторый запас такой информации у Нины имелся — успела она несколько раз сходить в театр, на выставках была, знала кое-какие сплетни. Софьюшка неизменно ахала, восхищалась и заламывала руки в тоске: «Господи, как я хочу в столицу! Опротивел этот Магадан!» Но тут же с воодушевлением начинала выкладывать магаданские новости, которых оказывалось ничуть не меньше, чем московских, и которые тоже касались культурных сфер — видимо, появились у Софьюшки и такие знакомые.

В Магадане блистал тогда Игорь Кохановский, автор «Бабьего лета»: «Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом…» Он работал литсотрудником в молодежной газете. Пройдет год или два, и к нему на одну ночь прилетит из Москвы Владимир Высоцкий, тот самый, посвятивший Игорю когда-то песню «Мои друг уехал в Магадан — снимите шляпу…», и — поклонники еще спустя десятилетие будут спорить, был ли Высоцкий в Магадане, а если был, то сидел или нет. Вышли и прошли не очень замеченными первые книги Олега Куваева — до «Территории» оставалось еще десять лет. В Магаданском театре шикует пока оперетта, но главный режиссер вынашивает дерзкие планы создания интеллектуально и художественно полновесных спектаклей. Чуть позже он поставит «Маскарад» Лермонтова, «Трехгрошовую оперу» Брехта, «Традиционный сбор» Розова. Но особых лавров эти постановки ему не принесут. Художник Иван Васильев собирается украсить город мозаикой. Вместе с Дидишвили и, отчасти, Мягковым он сделает несколько таких панно, но, подавленный трудностями осуществления своих планов, уедет через несколько лет в Тольятти, где ожидался расцвет монументального искусства. Скульптор Вера Троицкая без особого успеха выставит в скверике на площади М. Горького композицию «Мать и дитя» и начнет (в союзе с Т. Дидишвили) долгие бои с курортом «Талая» по поводу декоративной стелы, стелу соорудят и вскоре снесут. В фойе нового Дома радио заезжие авторы песни «Это ты, Чукотка!» разбросают гонорар, полученный рублями, — то ли от возмущения, что так мало заплатили, то ли из озорства. В это же время, исчерпав свое терпение, администрация радиокомитета уволит диктора, обладателя совершенно бархатного баса и столь же бесспорных недостатков, после того как он скажет в эфир: «Магаданское время 13 часов 15 копеек».

Вот такая примерно была информация, а через месяц или два Нина увидела у Софьюшки длинного худого человека в бороде и очках.

— А я тебя знаю, — сказал он, и не думая подниматься с тахты, когда она вошла, — ты Нинка. Садись с нами, будем пить водку и говорить про любовь. Хочешь?

— Садись, Ниночка. Извини, что мы пьяненькие немножко. Но у Вити сегодня такое плохое настроение, что я ему разрешила. Познакомься — это художник Виктор Колобов.

— Она разрешила! — Виктор в притворном изумлении развел руками. — Ах ты пьяница! Да тебя только помани бутылкой из-за угла — на край света побежишь.

— Ну и глупо! — сказала Нина, обидевшись за Софьюшку, которая была трезвенницей из трезвенниц. — Зачем вы это говорите?

— Ничего, ничего, — вступилась Софьюшка. — Это он шутит. Он добрый, ты не думай.

— Ага, добрый, — подтвердил Виктор. — Дай пять рублей!

— А может, больше не надо, Вить? Хватит уже, мне завтра вставать рано.

— Да не пойду я за водкой. Дай пять рублей. Только одной бумажкой. А то вони будет много.

— Уж пожалуйста, не надо, — сказала Софьюшка и дала ему деньги.

Виктор старательно расправил пятерку, разгладил ее о край стола, повертел, понюхал, потом щелкнул зажигалкой и поджег.

— Виктор! — закричала Софьюшка. — Ты что? Ты с ума сошел?

Она кинулась, чтобы вырвать у него горящую пятерку, но он грубовато отвел ее длинной рукой и дал бумажке догореть до конца, перевертывая в пепельнице, пока последний уголок не почернел и не пустил дым.

— Вот так, — сказал он, выпрямляясь. — Искусство факта. Абсолютно новый вид творчества. Впечатляет?