Свобода в широких пределах, или Современная амазонка - Александр Бирюков

Перед самым началом учебного года, уже тридцатого, прибыли еще двое. Эта задержка поставила их сразу в несколько привилегированное положение — словно гостей, опоздавших к началу торжества. Их, конечно, ждали — но крайней мере трое из четырех, загадывали, что будут за девочки, скорее всего откуда-нибудь из близких к Москве мест, если уехали после экзаменов домой, интересно, какие они.

А они обе оказались красавицами, такими, что непосредственная Оленька, увидев их, а они «пришли вместе, как сговорились, засуетилась, побежала за кипятком к титану, а потом стала доставать из ящиков, стоящих под ее кроватью, сразу все свои запасы, словно был какой-нибудь праздник. Зина Антошкина, уже сидевшая на кровати с книгой — ликвидировала пробел по Э. Хемингуэю, о котором впервые услыхала накануне, — подняла на вошедших глаза и только сказала: «Ну вы даете!» И трудно было судить, к чему относятся эти слова — к тому ли, что явились эти подруги чуть ли не в последний момент (словно университет для них — так, баловство, свидание, на которое и опоздать можно), или к тому, что явились они вместе, или все-таки к тому, какие они. Роза спала, похрапывая, — почти до утра простояла в коридоре, привалившись к стене под лампочкой с каким-то растрепанным томиком (в комнатах иметь настольные лампы не полагалось по причине плотности населения).

А Нина с первой минуты, возненавидела их обеих. Темноволосую, очень собранную и чем-то похожую на птицу — дрозда или грача — Люду Пугачеву с такими невероятно красивыми глазами, что любая девка на кого угодно походить пожелает — хоть на кита, хоть на зайца, если ей при этом такие глаза пообещают, но на кита все-таки не надо, уж больно толст. И Свету Микутис из Литвы, которая, наоборот, блондинка, с точеным носиком, глаза холодные — наверное, злая как собака, губы тонкие — ну прямо Марлен Дитрих, только раза в четыре моложе. И фигура змеиная. А еще говорят, что в Прибалтике красивых женщин нет, — что зря говорить?

«Что это я? — подумала Нина в ту же секунду, — Чего я злюсь? Дорогу они мне перешли? Место мое заняли? Да пусть они какие угодно будут — мне-то что?»

Но, видимо, было — что. Сегодняшняя Нина, которая давно уже Нина Сергеевна, может «развести» эту ситуацию по социологическим канонам и все легко объяснить. Что было до приезда этих двух? Некая социальная группа с быстро выделившимся формальным лидером (Антошкина), некой инертной массой (Лобзикова и Ханбекова) и лидером неформальным (Дергачева), обладающим авторитетом в том-то и том-то (красота плюс эрудиция). Антошкина руководит всеми, а Нина руководит Антошкиной (если сумеет). Появление этих двух создало новую ситуацию, оно сразу отодвинуло Дергачеву на задний план, потому что стало ясно, что этим двум не только красоты, но и знаний не занимать, явно не в селе учились. И та же Оленька Лобзикова будет смотреть им в рот, и Антошкиной они вдвоем все что хочешь объяснят. И Нина с этими двумя, ясное дело, не сойдется.

Но не с Розой же ей дружить? Два дня назад Роза спросила у нее, правда ли, что Мандельштам погиб где-то у них, Нина переспросила: «Мандельштам?», и Роза сразу поняла, что Нина никогда не слыхала этой фамилии, усмехнулась и отошла, как будто ей с Ниной даже разговаривать не хочется. А потом, уже когда легли и свет погасили, спросила громко, через всю комнату:

— Магаданка, а у тебя отец кем работает?

— Не знаю, — сказала Нина, потому что и правда не знала, куда он еще черт знает когда делся.

— Понятно, — сказала Роза с откровенной издевкой, — теперь многие про своих отцов ничего не знают. Новый вариант непорочного зачатия…

Ясно, что с такой не подружишься.

Не глядя на пришедших, она быстренько собралась — и легким шагом на стадион. Далековато и в гору, но погода отменная, утро красит (а дождик брызжет?), лежишь ты сопками зажата крутой подъем и поворот, а вот уже и ворота, метров пятьдесят, чтобы восстановить дыхание, спортивным шагом, и теперь уже можно пробежаться как следует — дорожку-то эту вы у меня не отнимете, дуры полосатые!

8

Вот такая получилась в этой комнате раскладка. Антошкина — староста, спокойная, деловая, о всех заботится, может дать нагоняй, ее слушают, потому что она старше и в чем-то опытнее, умнее. Спокойная Люда Пугачева, ей замечаний делать не приходится, у нее все всегда на месте и вовремя. К ней тяготеет все та же Микутис, избалованная дочка состоятельных родителей, ей от Антошкиной, конечно, достается (в сдержанной форме), но Свету эти разносы не очень волнуют, не одна она в этой комнате, есть у нее поддержка, хотя и невысказанная. К ней и Оленька Лобзикова тянется, смешной котенок, она Пугачевой в рот смотрит, хотя та никаких особых мудростей и не изрекает, от Светиных заграничных тряпок глаз не может оторвать, и они ее тоже, кажется, допускают в свою компанию — не на равных, конечно, а как ребенка или котенка какого-нибудь, пусть рядом крутится.

Роза, конечно, от них в стороне, ведет свою загадочную жизнь, может целую ночь в коридоре с книжкой простоять, может на лекцию не пойти, все у нее — не поймешь как и для чего.

А Нина с кем?

Со стороны все выглядит очень обыкновенно, даже хорошо. В половине восьмого Антошкина командовала подъем. Дежурная, только накинув халатик, неслась на первый этаж в столовую — занимать очередь (один день — манная каша, другой — макароны с сыром. Днем пообедаем поплотнее, а шиковать нечего — денег у всех в обрез, а немногие излишки пригодятся на разные покупки). Потом на трамвае или троллейбусе до метро. Там тридцать минут до Манежной площади. Разбежались по аудиториям (если семинар сначала), собрались на лекцию, пошли в столовую на обед — опять-таки дежурная должна раньше проскочить. После обеда сели в читалке, если дел неотложных нет. Антошкина с Микутис выходят покурить. Лобзикова себе другие антракты устраивает — рисует цветными карандашами на чистых листах невероятной красоты платья, то ли себе модели придумывает, то ли куклам шить собирается. Второй вариант кажется более вероятным. Роза или с ними, или где-то отсутствует — все равно ее нет. Пугачева скрипит пером как машина, безо всяких передышек.

Вот такая нормальная, хорошая картина. А Нина в этой ситуации как неприкаянная.

Оставались спорт, ну и, конечно, сами занятия. Но после первых двух-трех ошарашивающих дней, когда непонятно было, куда идти, где садиться, что писать, а кто это — вон тот старенький дяденька, и где перекусить между лекциями, после обвыкания наступила апатия. Это было не разочарование даже, потому что, конечно, вся эта жизнь вокруг и все ее детали — все было интересно, и в то же время глубочайшее расстройство, потому что, конечно, да, все это хорошо и прекрасно и очень интересно, но все это — пусть в лучших образцах и формах, но в пределах той жизни, которой Нина жила и год и два назад, и вовсе не в Москве, а вдвоем далеком, отсталом Магадане, а новая жизнь — где?

Да где она, новая жизнь? Именно новая, потому что переход в студенчество (детство, отрочество — и вот, новое качество), был, должен быть, по Нининым представлениям, переломом всего того, что было раньше, шагом на какую-то новую землю, новым состоянием, которое должно было ее, Нину, преобразить. А разве преобразило?

А еще были танцы — в субботние вечера в красном уголке, под магнитофон. Начинались они как-то неловко, принужденно — большой, низкий зал с наглядной агитацией на стенах, гулкая, неизвестно для кого музыка, потому что вдоль стен лишь крохотные группы самых нетерпеливых танцорок — конечно, первокурсницы, и пока ни одного кавалера. Зал оживал, если звучал вальс, тут уж обходились без партнеров, потому что стал он уже давно девичьим, женским танцем, его, кажется, и неудобно с мужчиной танцевать, старомодно. И так проходило час, полтора, и вдруг оказывалось, что народу уже столько, что того и гляди затопчут-затолкают, и все выделывают бог знает что и спешат выложиться поскорее и до конца, потому что через пять минут щелкнет в динамике и тотчас заревут вентиляторы, остужая или выдувая всю эту пеструю толпу, — все, спать пора.

Спать, конечно, ложились не сразу. В комнатах еще долго стоял галдеж, долго еще стояли на полутемных лестницах парочки (от дома, что ли, привычка осталась?), долго еще маячили в длинных и тоже полутемных коридорах одинокие фигуры.

В таком вот полутемном коридоре, поздно вечером, возвращаясь с тазиком под рукой из умывальника, где она устроила легкую постирушку, Нина в первый раз обратила внимание на Гегина — то есть, конечно, она понятия не имела в тот момент, что он Гегин, да еще Вася. Далеко от себя по коридору, можно было бы сказать, что в дальнем конце, если бы коридоры Стромынки не были почти бесконечными, но все равно очень далеко, метрах в ста, под лампой громадная фигура, наверное, гориллы такие бывают, что-то такое выделывала руками и ногами, отчего гигантские тени, кажется, четыре — две спереди и две сзади, — метались по полу и стенам. Зрелище было жутковатое, но интересное. Нина поставила тазик у двери своей комнаты и тихонько пошла к этой не то пляшущей, не то борющейся с чем-то фигуре, раздумывая, кто это: псих, лунатик или обезьяна из зоопарка.