Жрица Изиды - Эдуард Шюре

— Вот наши носилки с ливийцами, — сказала Геония. — Ты видел то, что хотел. Теперь пойдем.

Но Омбриций устремился к подножию костра, рассекая толпу. В ужасе он смотрел снизу на тонкую фигуру усопшей, вырисовывавшуюся в воздухе. Сноп белых роз закрывал ее голову. Видны были только воскового цвета ноги с голубоватыми жилками и волна темно-золотистых волос. Пение внезапно прекратилось. Жрецы бросили факелы по четырем сторонам костра. Огонь взвился спиралью и лизнул тело, которое вскоре скрылось в дыму и пламени.

Тогда толпа, дотоле безмолвная, ринулась к костру. Мужчины, женщины, дети бросали в него ожерелья, украшения, жемчуг, драгоценные ткани. Гедония снова схватила Омбриция за руку и сказала ему:

— Пойдешь ли ты, наконец?

Но новое ощущение приковало его к месту. Видя, как исчезает в огне тело Альционы, он почувствовал, как железная рука сдавила в груди его сердце и бросила его, еще трепещущее, в огонь. На месте его осталась огромная пустота. И живая Фурия, сжимавшая его руку, чтобы оттащить его от мертвой, была палачом этой жертвы.

Но уже толпа, снова скованная ужасом, впилась глазами в другое зрелище. Столб черного дыма вырывался из вершины Везувия и разделялся на конце на несколько ветвей, как гигантская сосна. Вскоре земля заколебалась от нескольких последовательных толчков. Поднялся страшный ветер. Оглушительный гром потряс вулкан. Началось извержение. Подобно гонимому грозою стаду, жрецы, участники процессии и народ бежали в разные стороны. В мгновение ока Дорога Мертвых опустела. Омбриций и Гедония одни остались у подножия костра, который продолжал пылать. Дым его взвивался, соединяясь с дымом вулкана, как жертвенный фимиам.

— Несчастный, — умоляла Гедония, — ты погубишь нас… Бежим по дороге Стабии на берег… Еще есть время!..

Но Омбриций стоял, не сводя глаз с костра, превратившегося в пирамиду тлеющего угля, и тело Альционы лежало на нем раскаленной массой.

— Я хочу видеть ее, видеть ее в последний раз! — говорил консул, разрывая костер погасшим факелом.

— Иди же! — кричала Гедония. — От нее уже не осталось ничего, кроме праха и золы.

— Праха и золы? Это невозможно! Она была пламенем и жизнью. Она была свет, а ты мрак. Она была свобода, а ты — рабство!

Но Гедония усмехнулась надменно:

— Огонь падает, костер рухнул… Альционы больше нет!

— Ее нет! Не может быть! Но я все еще люблю ее, а тебя ненавижу!

При этих словах внезапно наступил полный мрак. Дождь горячего пепла, град камней посыпался на чету новобрачных, мрачная любовь которых пылала бледной ненавистью. Небо превратилось в черный катафалк, а земля в слой серого пепла, который порой освещался блеском молний, образующих огненную корону над вершиной вулкана. Гром грохотал без перерыва.

— Ты все еще любишь ее? — продолжала Гедония среди грозного возмущения природы. — Так оставайся же с нею, презренный! Я считала тебя цезарем, но ты безвольный трус. Прощай!

— Нет, — воскликнул Омбриций, — клянусь Гекатой, ты умрешь вместе со мною!

Она уже бежала. Тогда, в свою очередь, он схватил ее. Между ними завязалась отчаянная борьба. Внезапным движением она вонзила ему в горло кинжал Гекаты, в то же место, куда он ударил Цецину. Но он не выпустил ее, и оба покатились в пепел, осыпаемые огненным дождем.

Падая, Гедония в последний раз крикнула:

— Цезарь! Империя!

Тогда сквозь крутящиеся вихри пепла и мрак, наполнявшие их глаза и рот, они услышали неземной голос, прозвучавший с высоты:

— Душа дороже Империи!

XXII

Сон Мемнона

Столб дыма, предвестие близкого извержения, поднялся над Везувием. Небо уже темнело, и испуганное население бежало на берег среди воплей женщин, пронзительных криков детей и возгласов мужчин. В это мгновение прибрежные рыбаки увидели, как белая трирема с желтыми парусами, стоявшая неподвижно в некотором отдалении, двинулась и вышла в открытое море, под дождем пепла и при увеличивающемся мраке. Это была трирема Гельвидия.

В утро этого дня, легионеры, испуганные подземными толчками, бежали из курии. Друзья заключенных выломали двери темницы. Мемнон, Гельвидий и его жена были освобождены. Тотчас же Гельвидий созвал своих приверженцев. Уже несколько недель тому назад он перенес на трирему все свои сокровища. В этот день он принес на нее самое драгоценное из них. Это была бронзовая урна, в которую он положил несколько горящих углей из очага и огонь с домашнего алтаря, на котором они с последней молитвой сожгли последние ароматы. Огонь этот, тщательно поддерживаемый, должен был тлеть под пеплом до того дня, когда им удастся основать новый очаг в новом городе. Что же касается до Мемнона, то он увозил с собою только один предмет — ларец из пальмового дерева, в котором хранились книги Гермеса. И в сердце своем он уносил образ иерофантиды.

Собравшись на палубе триремы, вокруг иерофанта и семьи пифагорейцев, изгнанники были готовы к опасностям далекого пути. Они знали, что покидают город, осужденный на погибель, чтобы продолжать в ином месте дело жизни. И вот, на их глазах осуществлялось предсказание иерофантиды. Пепел и огонь уже изливались на город наслаждений, где царила несправедливость. Уже извергаемый вулканом дым застилал все небо. Черный пепел, смешанный с пемзой, тяжелой массой падал на путешественников и на гребцов. Море местами кипело и, казалось, всасывалось в землю, грозя поглотить хрупкое судно в своих конвульсиях. Все сошли в каюты, находящиеся в нижней части триремы, на корме. Мемнон и Гельвидий одни остались возле кормчего. Судно медленно подвигалось в глубоком мраке, на веслах, при свете ярких вспышек, загоравшихся на склонах Везувия. Порывы ветра сменялись проливным дождем. Каждую минуту мрак прорезывали длинные извивы огня, похожие на красные стрелы, отражавшиеся в черном, как деготь, море. Это было настоящим путешествием по Эребу. Со всех сторон Бездна разверзала свой зев, и смерть подстерегала изгнанников в каждой вспышке неба, в каждом порыве ветра. Гонимую ураганом трирему прибило к острову Капреи, но в тот момент, когда она скользнула по чудовищной гряде его крутых утесов, небо прояснилось и солнце выглянуло, как сквозь желтоватый креп. Мемнон обернулся. Весь залив Неаполиса казался теперь глубокой пещерой с гигантским сводом, состоящим из черного дыма и серных испарений. В глубине пламенел конус Везувия. Поток красной лавы изливался с Геркуланума в море.

То был последний акт драмы, разыгранной подземным огнем в неожиданном извержении. Он закончился совершенным уничтожением Геркуланума и погребением под пеплом Помпеи.

Тогда судно, тихонько уносимое легким южным ветром, повернуло на север и распустило паруса. Когда опасность миновала, они обогнули Мицены и залив исчез, беспредельная грусть охватила сердце Мемнона. Слезы потекли по его щекам в первый раз с того дня в саду Изиды, когда в неизреченном слиянии душ он прижимал безутешную иерофантиду к своему сердцу. Теперь он оплакивал не только смерть Альционы и потерю ученика. В крушении прошлого, в смутности неведомого будущего он не думал уже более о себе. Он плакал о разрушенных городах и об их несчастных жителях. Он оплакивал весь человеческий муравейник и его бесчисленные горести. Оплакивал скорби мира, который движется вперед только путем несчастий и где все кончается катастрофами.

Закутавшись в плащ, Мемнон лег на связку канатов в открытой каюте на носу и заснул с желанием больше не просыпаться. Но под утро его посетил дивный сон, прекраснейший в его жизни.

Он увидел безлюдную Помпею, превращенную в развалины и покрытую грудой камней. Черный конус Везувия молчал, как потухший вулкан. Дорога Мертвых представляла лишь ряд небольших возвышенностей и походила на занесенное снегом поле в лунную ночь, а гробницы, одетые серым пеплом, — на собрание призраков. Но над этим безмолвием и смертью костер иерофантиды возвышался как горящий факел. Над ним, держась за руки, парила божественная чета, похожая на пламенную лиру: Антерос и Альциона. Альциона смотрела на Мемнона с бесконечной нежностью, положив нежную руку на голову иерофанта; Антерос касался сердца учителя своим зажженным факелом. И Мемнон почувствовал, как сердце его загорелось божественной любовью. Тогда человеческая лира, преображенная, распустилась как сноп света, такого блестящего, что Мемнон не мог его вынести. И одним движением божественная чета вознеслась на небо и исчезла, подобно метеорам, расцвечивающим лазурь в жаркие летние ночи на берегах Средиземного моря.

И со всех сторон, из разрушенных домов, гробниц, пещер, издали, с берегов, гор, городов, деревень, поодиночке, парами или группами, подобные тысячам ласточек, собирающимся огромным роем для отлета, загробный народ, народ душ, слетался к костру. Рой их описывал светящуюся змеистую линию в небе и поднимался ввысь расходящеюся спиралью. Он направлялся к отдаленному солнцу, состоящему из тысяч избранных духов, из тех, что более не воплощаются и которых Гермес называет «господами жизни, повелителями пространства и времени».