Жрица Изиды - Эдуард Шюре

— Вспомни, Омбриций Руф!

Тогда гедонианцы, видя, что консул колеблется и что дело их может быть проиграно, стали кричать: «Она виновна! Преступление ее доказано! На Гемонские ступени колдунью!» Чтобы прекратить этот шум, грозивший помешать его свободному решению, Омбриций встал, простирая одну руку над просительницей:

— Тише! — крикнул он толпе. — Подождите приговора!

Гедония Метелла, видя, что у нее оспаривают победу и что судья почти готов склониться в сторону Альционы, выпрямилась с презрительной гордостью и продолжала:

— Это не все. Эта хитрая и коварная женщина, которая теперь плачет и умоляет, чтобы обмануть своего судью, — я видела, я слышала, как она грозила мне смертью, как фурия, на ложной могиле своего бывшего любовника!

— Ты лжешь! — воскликнула Альциона, вставая и выпрямляясь как лилия. — Это ты хотела убить меня своим кинжалом… Я призываю в свидетели богов и моего божественного покровителя, спасшего меня от тебя, — моего Гения Антероса!..

Услышав это имя, Омбриций мгновенно увидел в воображении всю сцену поцелуя Антероса. Его безнадежная любовь к жрице и яростная ревность к неуловимому возлюбленному проснулись в нем и повергли его в страшную нерешительность. Это впечатление было так сильно, что в течение нескольких секунд ему казалось, будто он видит над иерофантидой, бросившей вызов своей сопернице, видение, появившееся в храме Персефоны. Но это был уже не пастух с посохом, не Эрот с факелом, это был юный воин, подобно новому Гармодию, державший в руке меч, перевитый миртовой ветвью.

Консулу стало страшно и, отступив на шаг, он оперся рукой о курульное кресло.

Пользуясь этим обстоятельством и обращаясь к народу, Гедония воскликнула:

— Вы видите, она хочет заколдовать моего супруга, призывая своего демона!

При виде этого нового положения, обнаруживающего самые сокровенные мысли души и самые глубокие пружины воли, перед этой сценой, ставившей лицом к лицу двух соперниц, оспаривающих друг у друга перепуганного судью, перед этим неожиданным эффектом, превращающим суд в театр, все страсти толпы разыгрались как бурное море. Одни кричали: «Да здравствует иерофантида!», другие — «Да здравствует Гедония Метелла!», третьи — «Да здравствует Омбриций Руф!» Патрицианка, чувствуя, что в этом страшном смятении необходим явный поступок и властное слово для того, чтобы привлечь симпатии народа и склонить на свою сторону весы человеческого правосудия, возымела блестящую мысль. Она бросилась к судилищу, схватила консула за плечо, как бы для того чтобы стряхнуть с него чары, и, возложив на его голову золотой венок, который держала в руке, воскликнула:

— Да защитит Юпитер консула и правосудие цезаря!

Громкие клики раздались на площади, все повторяли эти слова, и вскоре к ним стали примешиваться крики: «Смерть поклонникам Изиды!». Протесты меньшинства были заглушены все возраставшим шумом. С этого момента в неистовствующей человеческой массе не было уже ни судьи, ни судилища, ни свидетелей, ни аудиторов, а группа любовников, охваченная океаном разъяренных страстей. От прикосновения Гедонии, обнимавшей его торжествующим жестом, Омбриций почувствовал, что страх покидает его, и он снова вернулся на землю. Он не видел уже ни иерофантиды, ни своих бывших учителей. Он слышал только рев тысячеголового чудовища, чувствовал горячий ток, струившийся из руки патрицианки и заполнявший его сердце и мозг. Гедония шепнула ему что-то на ухо. Когда шум стих, консул произнес приговор среди торжественного безмолвия:

— Поклонники Изиды виновны. Пусть их отведут в куриальную тюрьму. Цезарь сам решит их судьбу.

Среди возгласов, последовавших за этим приговором, Альциона оставалась неподвижной. Омбриций не видел ее, но Гедония Метелла впивалась в нее сверкающими от торжества глазами. Величественным жестом Альциона сложила руки на груди. Лицо ее стало прозрачно, почти призрачно. Глаза смотрели невидящим взглядом. Никто не заметил судорог, пробегавших по ее телу. Шесть ликторов окружили Мемнона, Гельвидия и его жену, чтобы вести их в подземную тюрьму курии Августа. Двое других грубо схватили за руки иерофантиду. Она не противилась им. В эту минуту группа мужчин, женщин и детей подбежала с криками: «Не делайте вреда жрице, которая нас исцелила! Она священна!» Старый жрец Аполлона, присутствовавший при сцене суда, вмешался и сказал таким тоном, что консул и Гедония не осмелились возразить ему.

— Пусть отведут эту девушку в храм Аполлона. Это — пифия. Я запрещаю, чтобы к ней прикасались, и беру ее под свою охрану. Если цезарь потребует ее, Аполлон возвратит ее ему.

Никто не осмелился протестовать. Ликторы отпустили Альциону, и среди почтительно расступившейся толпы, белая, как ее одежда, иерофантида, прижимая обеими руками к груди цветок лотоса, прошла в храм Аполлона, находивший напротив курии.

XIX

Цветок лотоса

В темной келье храма Аполлона старый жрец стоял перед иерофантидой, сидящей на соломенной подстилке.

— Вот твое жилище, — сказал старик, — никто не потревожит тебя здесь. Мы знаем, что твоими устами говорит бог, и защитим тебя. Не бойся ничего и отдохни.

Вместо ответа Альциона опустила в знак согласия голову и протянула руки с благодарным жестом. Потом почти без чувств упала на свое ложе. Жрец оставил ее одну, поставив на стол хлеб и сосуд с молоком.

Приемная дочь Мемнона, мечтательная и вдохновенная, жила до сих пор, повинуясь только своим импульсам. Текущие часы вливали в ее душу упоение или муку, неведомо для нее самой почему. Странные сны переносили ее с земли на небо и низвергали оттуда в ад, и она не понимала закона этих внезапных перемен. Она переходила от крайней радости к крайнему горю, как судно, качающееся на волнах, переходит от бури к затишью и от затишья к буре. Теперь страшный удар потряс ее существо до самых корней, и холодный пот обливал все ее тело. Под ударом катастрофы, поразившей ее и близких ей людей, она стала раздумывать о своей судьбе и в первый раз окинула взором всю свою жизнь.

Таково могущество горя, что оно в мгновение ока заставляет человека видеть то, чего он не замечал в течение всей своей жизни. Альциона в первый раз спросила себя, какая странная сила бросила ее, уроженку Самофракии, на берега Нила, в храм Изиды, а оттуда на берега Италии, в роскошный город Помпея. Весь опыт ее жизни иерофантиды заключался для нее в этом внутреннем верховном свете, в который она порой погружалась и сквозь который бросала взгляды на людей, души и в мир духов. Разве вся сила этого света не сосредоточилась в великолепном видении Гора-Антероса? Ибо теперь она знала, что Гений ее сна был Гор, чистый возлюбленный ее юности, появившийся на Острове Камышей и таинственно исчезнувший. И разве Мемнон, разве свет Изиды и любовь Антероса не повелевали ей принести в мир новую истину? Она же, охваченная пагубной любовью, отдала свое сердце этому роковому римлянину. Ему, ему одному хотела она подарить сокровища своей души. Но жалкий гордец, плененный сладострастной и честолюбивой красавицей, заключил союз с силами мрака и отверг все. Альциона не имела уже никакой власти над консулом. Другая, женщина из плоти, гордости и желания держала его в своих когтях. Повинуясь шепоту этих презренных уст, он произнес обвинительный приговор, грозящий иерофантиде и ее близким кандалами, ссылкой и, может быть, смертью.

Все рушилось сразу, ее любовь и родной очаг, семья и родина, ее храм и бог. Она была одна, одна, одна!

При этой мысли Альциона почувствовала, что силы оставляют ее. Она упала ничком на ложе своей кельи. Из груди ее вырывались протяжные стоны, предсмертное хрипение. Зубы впивались в жесткую ткань подстилки.

Наконец она почувствовала некоторое успокоение и встала, мысли ее приняли иное направление. Да, она была одна, подавленная, разбитая, по-видимому, бессильная. Но в этом одиночестве в ней зарождалась новая сила, неизмеримая и всепобеждающая — ее воля. Омбриций, — она его уже не любила. Он перестал существовать для нее. Ибо в порабощенном консуле не было ничего общего со свободным трибуном, которого она любила. Это были два разных лица. Он походил на прежнего себя столько же, сколько прожорливый волк походит на прекрасного эфеба. Но иерофантида должна была отмстить за Изиду, спасти верных и обнаружить истину, поразив ее ослепительными лучами устрашенную и проклятую чету.

И теперь она могла это сделать, потому что воля ее сделалась непоколебимой, она могла порвать цепи, разрушить стены. Для достижения этой цели нужно умереть. Только тогда сквозь пробитые врата смерти на виновных и на погибший город устремится поток света, спасая верных поклонников Изиды для новых усилий. Решившись умереть, Альциона хотела принести себя в жертву и поклялась в этом на коленях. Потом, поднявшись с колен, призвала две силы, в которых верила, — божественную Истину и своего Гения — и крикнула во мрак храма, огласившегося отзвуком ее призывов: