Чемпионы - Борис Порфирьев

Встречные указывали на него пальцами, зеваки ходили по пятам, белые от пудры девушки в ресторанах приподымали чадру, чтобы лучше его рассмотреть. Татауров купался в славе, давал волю своей фантазии. Публика валом валила в цирк не только из сонных улочек Истамбула, азиатских переулков Скутари, но даже из европейской Перы.

Однако через неделю муниципалитет прихлопнул цирк.

Вышедший из себя хозяин топал ногами, призывал в свидетели аллаха, кричал, что русский Иван его разорил.

Прошиковавший деньги в ресторанах, Татауров снова оказался на мели. Несколько ночей он валялся в кустах у мечети, глядя в тоске на пышное, похожее на стёганое одеяло небо, и клял янычаров и нехристей. А когда проел последний куруш, пошёл на поклон к Шюкрю–бею. Хозяин кофейни неожиданно встретил его с распростёртыми объятиями.

— Да ниспошлёт аллах благополучие Иван–бею, — заговорил он. — Я удвою тебе жалованье. Сейчас посетители полетят в мою кофейню, как пчёлы на мёд. Зюйбеде, встречай дорогого гостя! Накорми и напои его так, как он захочет.

Обласканный Шюкрю–беем, Татауров рьяно принялся за обязанности вышибалы. От его кулаков трещали скулы любителей поскандалить. Он вытряхивал из кофейни нализавшихся пьянчужек, как котят, бесстрашно вступал в драку чуть ли не с целым экипажем иностранных моряков. Слава Татаурова среди галатского сброда не только не уменьшилась, но, наоборот, возросла. В кофейню приезжали знатные гости из Перы. Красавицы турчанки пожирали его глазами. Он почтительно раскланивался в дверях, на лету подхватывал чаевые: «Спасибо, бей–эфенди. Спасибо, ханум–эфенди». Снова набивал лирами и пиастрами бумажник. Ждал, что его час ещё придёт. Шюкрю–бей цокал языком, словно прочищал зубы, говорил, возводя руки к небу:

— Ох, ох, благодарение аллаху! Я ещё набавлю тебе жалованье! Расцветает моя кофейня. Пей, пей, Иван–бей, не стесняйся, — подливал Татаурову из бутылки, подвигал орехи, фисташки, калёный горох.

Но полиция добралась и до кофейни. Шюкрю–бей спас своё предприятие большой взяткой, однако с Татауровым пришлось расстаться: за нарушения общественного порядка ему предписывалось покинуть Турцию в сорок восемь часов. Не дожидаясь, когда этот срок истечёт, он засунул в новенький чемодан два десятка газет со скандальной хроникой и отчётами о чемпионатах и купил билет до Афин.

Ранним утром пароход отчалил от пристани и начал выбираться из загромождённого судами Золотого Рога. Поплыли мимо корабельные мачты. Розовый туман ещё окутывал берега. Первые морские трамваи везли клевавших носом пассажиров из Галаты в Скутари. По зеркальной воде скользили редкие лайбы и фелюги. Сонно застыли на них флаги с серебряным полумесяцем и звездой. Пароход обогнул мыс Серай, и солнце брызнуло из–за Анатолийских гор, высветило повисший в воздухе колоссальный небосвод Айя — Софии, ограждённый четырьмя минаретами, зажгло изумрудом зелень прибрежных садов; засверкали в его лучах древние оттоманские замки с гаремами, вцепившиеся в головокружительную высоту берега. Прощально помаячили мечети и башни, дворцы и виллы, и вот начал стушёвываться в розовом воздухе ажурный купол Султана — Мухамеда… Впереди показалась каменная гряда Принцевых островов.

19

Водоворот смеющихся, толкающихся, радостно жестикулирующих людей подхватил Лиду с Никитой и потащил мимо ярких киосков, палаток, балаганов, лотков. Их швыряло из стороны в сторону, кружило по площади, стискивало в заторах. Лида охала, когда сапожище опускался на её туфельку, загораживалась от острых локтей, впивающихся в бок, фыркала от махорочного дыма, но оживлённо тянула Никиту дальше — она просто упивалась ярмаркой. Ей всё было в диковинку: и цыган в алой атласной рубахе с облезлым медведем на поводу, и мудроглазая обезьянка на плече «продавца счастья»…

Лида хлопала в ладоши, восторженно восклицала:

— Смотри, Кит, смотри! Как интересно!

Никита сегодня не узнавал её, она казалась ему маленькой девочкой, впервые вырвавшейся из–под родительской опеки и с головой окунувшейся в веселье. Лишь рдеющие пятна на Лидиных щеках заставляли вздыхать Никиту, но едва он задумывался, как она тормошила его, увлекала дальше.

— Хочу жевать мятные жамки, есть грильяж, пить квас!

Он по–королевски исполнял каждое её желание. Звонко щёлкала квасная пробка, Лида сдувала со стакана кружевную пену, запрокидывала голову; через минуту уже откусывала маковую лепёшку. «Никита, милый, смотри, какая прелесть!» — хватала с ярко–полосатого ряда деревянные игрушки. Токарный шарик весело раскачивался в её руке, дёргал ниточки — и куры вперебой ударяли по кругу своими анилиновыми носами; медведь с мужиком стучали деревянными молотками по наковальне, укреплённой на двух реечках; пильщик, пахнущий липой, пилил продольной пилой Лидину ладонь. Но вот её взор стал совершенно зачарованным: она заметила жёлтенького яйцеобразного утёнка с красным носом; глядя на Никиту, восторженно прошептала:

— Из такого обязательно вырастет прекрасный лебедь!.. Дай мне денег, я хочу подарить его тебе!

Она протянула маленькую, как брелок, игрушку Никите, Но тут же схватила расписную матрёшку, стала открывать её — расставила на холсте всех сестрёнок, одна другой меньше.

Никита купил матрёшку, а Лида уже увлекала его к соседнему лотку, который сверкал, как солнце, изделиями хохломских мастеров. Чёрно–красная с золотом солонка перекочевала из Лидиных рук в Никитин карман; за ним последовал ковшик в виде диковинной птицы… Казалось, Лида собиралась купить сегодня все игрушки.

А ярмарка надрывалась в гоготе и криках; гремела медь духового оркестра; тяжко ухал барабан; сухо щёлкали выстрелы в тире. Заливались бубенцы на карусели. Лида снова сжимала руку мужа, отыскивала глазами этот манящий звон.

— Никита, покатай меня! — Вытягивалась на носки, смотрела, как загипнотизированная, на деревянных сказочных лошадок в яблоках, вихрем проносившихся над толпой. Звон бубенцов, визг наездниц, сумасшедшая мелодия гармони — всё рвалось ввысь, в голубое небо; казалось, только железные тросы удерживают коней, но ещё один порыв, и они помчатся к солнцу. Лида дёргала Никитину руку, шептала прерывисто:

— Смотри, смотри, как красноармеец обнимает девушку! Я хочу, чтобы ты так же обнимал меня! — Усевшись на лошадку, вцепившись в поводья, взглянула на Никиту горящими глазами, напомнила: — Смотри держи меня!

А когда медленное движение начало перерастать в вихрь, взвизгнула, окончательно покорив мужа своей непосредственностью. Потом уставилась остановившимся взглядом в одну точку, лишь изредка оглядываясь на Никиту, и он с улыбкой видел, что в глазах её замерли счастье и страх…

Сжимая пальцами виски, говоря, что она совершенно закружилась, Лида шла через толпу, поддерживаемая Никитой. Но вот глаза её снова заблестели:

— Кит, попробуй свою силу, ударь молотом!

Никита решительно раздвинул зевак, не засучивая рукавов, не опорожнив карманов, связывающих движение, взял молот за длинную ручку и ахнул по наковальне. С шумом взвилась стрела под самый верх разграфлённой делениями планки и щёлкнула, вызвав бурный восторг собравшихся и озадачив хозяина. Но ещё больше тот был озадачен отказом силача от приза. А Лида торопливо потащила Никиту из толпы, опознавшей в нём одного из борцов, которые завтра будут выступать в цирке. Увлекая его под восторженные крики, она шептала:

— Правильно, ненавижу запах гелиотропа. Пусть сам душится.

Она счастливо прижималась к Никите, ласкала пальцами его ладонь.

С трудом они вырвались из водоворота, заняли столик на открытой веранде ресторана. Заказав обед, Никита выгрузил из карманов покупки… Но Лида потребовала их спрятать, оставила одного деревянного утёнка, наказала:

— Ты, смотри, никогда не расставайся с ним!

Перед их взором раскинулся на откосе Нижегородский кремль; древние башни его и раздвоенные зубцы чётко вырисовывались на сером, как отшлифованная сталь, небе; напротив, мимо облезлого собора с матово–голубыми куполами, карабкался по крутому спуску красный вагончик трамвая; на стрелке выбросили ввысь свои стрелы подъёмные краны; по широченной глади реки лениво плыли барки с дровами и камнем, двигался наискосок забитый повозками и людьми паром.

Сизые зобастые голуби порхали около веранды, садились на деревянный барьер; перебирая красными лапками, ходили по нему, как по мостику. Лида лениво крошила хлеб, бросала его ссорящимся птицам. Капли пота на её лбу и румянец на щеках говорили Никите, что она устала. Но он ни словом не выдавал своего беспокойства, только беззлобно ворчал: мол, не надо было набрасываться на лакомства — испортила аппетит, потому и не ест. А сам думал тоскливо: «Угораздило же меня согласиться с ней — отдала путёвку в санаторий какому–то бывшему политкаторжанину…» Однако он знал, что всё равно не смог бы её уговорить — у неё всегда был припасён веский аргумент: «Ты же сам говорил, что мои поездки с тобой помогают тебе побеждать; отпуск возьму, но только для того, чтобы сопровождать тебя».