Из жизни читательницы - Елена Лобанова

Этот ирреальный эпизод несколько расстроил мои нервы. В сумерках я вообще чувствую себя неуютно. По-моему, сумерки – что-то вроде смерти дня, когда хочется исповедоваться и отчитаться: что сделано не так, а что и вообще не сделано. Но отчитываться было некому – на пустынной в эту пору улице вокруг стояли только деревья, вмерзшие основаниями в лужицы подтаявшего днем снега. Вид у деревьев был жалобный. Но может быть, это мне только казалось? А на самом деле холод действовал на их корни целительно, как бег по снегу – на ивановцев?.. Рассуждать на эту тему было непривычно. Мне как-то всегда казалось, что пейзажи хороши и уместны в поэзии и живописи. А в прозе я, признаться, частенько бесстыдно пропускала все эти описания осенних лесов и бушующих морей, а также рассветов и закатов.

Сырой прохладный воздух обвевал лицо, пожалуй, скорее приятно. Ну а если бы и мне вздумалось раздеться и побегать босиком?..

– Я все понял! – радостно встретил меня Валерий. И, выдержав паузу, уточнил: – Дело совершенно не в медитации, и не в обливании, и даже не в Самом! Дело, наоборот, только в нас самих!

В этот день он уже отсидел свой срок за письменным столом, о чем свидетельствовало с полдюжины бумажных самолетиков, свободно приземлившихся в разных углах комнаты. И теперь, по-видимому, настал черед вечных вопросов.

– В ком именно из нас дело, профессор? – с ходу включилась я в роль старательной студентки.

– Да буквально в каждом! – с энтузиазмом пустился он в пояснения. – Потому что человек – исключительно податливое существо, которое, как гласит народная мудрость, ко всему привыкает! Рассмотрим хотя бы мой случай. В свое время в силу ряда обстоятельств – болезнь, безнадега и полное одиночество – я привык писать «Премьеру». Просто привык, понимаешь? Сначала – черкать в тетради, потом – печатать на машинке. Сначала по часу в день, потом – по три-четыре, сколько мог. Честно говоря, подгонял еще и страх: вдруг откажут и суставы рук? Может, машинка-то и спасла меня – стала вроде как тренажером. Такая регулярная гимнастика для пальцев. И через полгода я имел хоть и скромный, но все-таки результат: страниц примерно сто двадцать относительно связного повествования... ну да, а кое в чьих глазах даже и шедевр! Горжусь, горжусь! – Он на ходу чмокнул меня между ухом и виском. – Прошло еще лет пятнадцать, я завербовался летать вахтой под Тюмень и завел привычку совершенно другую: две недели тянуть лямку, недосыпать и пахать так, что шея трещит, и потом две недели отсыпаться, отъедаться и пялиться в телевизор, пока не усну. Результат? Опять же налицо! – И он обвел жестом комнату.

В руках у меня была пачка спагетти к ужину. Однако я не двинулась в кухню, продолжая слушать, – чувствовалось, что монолог подходит к какой-то кульминации, к главной мысли. Валерий пробежался по комнате туда-сюда и остановился напротив. Глаза его блестели.

– Но все это сложилось случайно, понимаешь? Без моего участия! А вот следующую привычку я определю сам. И она решит мою судьбу. И твою тоже! – объявил он и выдержал новую паузу.

Реплик от меня, очевидно, уже не требовалось. Я согласно покивала и двинулась было в сторону кухни, но он придержал меня за плечо, притянул к себе и почти зарычал:

– Обещаю тебе: я буду пахать так, что шея затрещит! Но уж теперь – за письменным столом. И не с утра до вечера – от зари до зари! Если понадобится – сутками. Я превращусь в литературного раба. Я прочел горы умных книг о том, как пишутся книги. Я знаю, что смогу писать!

В азарте он опять забегал по комнате. Глаза его горели. Он был похож на мальчика-подростка. «Кто я для него? – вдруг пришло мне в голову. – Безликая аудитория? Муза? Маргарита? Арина Родионовна?»

– Если уж разные... – рассуждал он, качая головой. – Хотя... В общем, Бог с ними! Знаешь что? Я обещаю написать за год сногсшибательный роман! А если понадобится – два сногсшибательных романа!

– А три сногсшибательных романа? – поддразнила я. – Или два – это уже предел?

– Смейся-смейся! А вот я посмотрю на тебя на Багамах! Где ты встретишь следующий Новый год! С бриллиантовым кольцом на безымянном пальце. Что ты скажешь на это предложение?

– Имеется в виду... деловое предложение? – У меня вдруг сел голос.

– Деловым оно будет при наличии кольца. На второй день после выхода первого сногсшибательного романа!

Почему-то в этот момент я напрочь лишилась дара речи. Я совершенно забыла... да нет, я просто понятия не имела, какие слова говорятся в таких случаях! И еще не имела понятия, куда в таких случаях девают глаза.

Я набрала в кастрюлю воды, поставила на плиту и чиркнула спичкой. Спичка погасла. Вторая спичка резко полыхнула оранжевым и оставила длинный черный язык на блестящем белом боку кастрюли. Я взяла в руки пачку спагетти, надрезала край и приготовилась сыпать макароны в воду, не дожидаясь, пока та закипит.

Валерий отобрал у меня пачку. Повернул лицом к себе и произнес очень тихо:

– Так я не расслышал – как насчет Багам? И... кольца? – И тут же отпустил мою руку и бодреньким голосом закончил: – Собственно говоря, для меня все эти штампы и прочий официоз ничего не изменят! Но я тут на досуге подумал о тебе... Чего твоему паспорту, спрашивается, всю жизнь пустовать?

На этот раз голос не подвел и меня.

– Посмотрим, посмотрим... На ваше поведение... роман... и погоду на Багамах... А вдруг цунами?!

И тут он захохотал и рывком притянул меня к себе, забыв о предварительном магическом взгляде в правый глаз.

Теперь он писал.

Мятые, исчерканные рваной вязью неизвестных знаков листы неуправляемо размножались на столе. Время от времени они вспархивали с его края и, помедлив в свободном полете, изящно опускались на пол. Порой они залетали на полки книжного шкафа, порой уползали под кресло или обретали пристанище на подоконнике за цветочным горшком. А иные, улучив момент, норовили даже вырваться на волю – на балкон.

Я охотилась за ними. Я терпеливо выслеживала их и, выбрав подходящий момент, одним броском хватала сразу несколько, не дав им опомниться, складывала ровной стопкой и придавливала громадным черным дыроколом. А далее с ними происходило чудесное преображение: Валерий брал пачку в руки и, наскоро перетасовав, принимался бойко расшифровывать их, аккомпанируя себе на машинке. Поначалу ее клавиши стучали в ритме задумчивого вальса, с акцентом на первой доле: «КЛАЦ! Клац-клац... КЛАЦ! Клац-клац...» Затем, войдя в азарт, машинка переходила на безостановочную пулеметную очередь, а временами, призадумавшись на минуту, чтобы перевести дыхание, разражалась свободным имровизационным пассажем.

Похоже, что все философские вопросы, равно как и политические, а заодно и литературные проблемы, были наконец разрешены, и наша новая жизнь, моя и Валерия, вошла в предназначенное ей русло.