Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика - Илья Пиковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Погрузка веселого птичьего товара шла на одном из городских прирельсовых складов. День был осенний, унылый. Из широких складских ворот то и дело выплывал желтый автопогрузчик, неся на своих подхватах небоскребы ящиков, и затем исчезал в темном зеве вагона. Тут же скандалили двое арендаторов, не поделившие складские помещения. Первый из них криком излагал свою точку зрения, в то время, как второй убегал на склад, чтобы избавить свою психику от несокрушимой логики оппонента, а затем они менялись местами: второй арендатор выбегал на платформу и орал свои возражения, в то время, как первый, не слушая, убегал на склад.
Таможенника, обычного в таких случаях, не было. Он пил кофе на складе, передав контроль за погрузкой представителю «Монако», мужчине средних лет с белым плоским лицом и крупным розовым носом. Дождавшись, когда арендаторы, накричавшись, ушли, он подозвал одного из рабочих.
— Давай, Федюха. Зови!
Зажав в руке пачку сигарет, Федюха в пьяную раскачку бросился к боковому въезду.
Но тут случилось совершенно непредвиденное: из центральной проходной появился Берлянчик. Он легко поднялся по каменным всходам на рампу и уверенно направился к складу. «Кто это? — тревожно подумал «монаковец», опуская учетную тетрадь. — Что ему нужно?» В свою очередь, Додик внимательно оглядел его: строгий семейный реглан, заброшенная лысина, отороченная серебристым можжевельником, и турецкие туфли из набука. «Странно! — подумал Берлянчик. — Обычно, предел мечтаний подобных типов — это совместный супружеский чай с вареньем в майскую грозу. Как он оказался в компании с Газецким?».
— А где таможня? — весело спросил Додик, подходя.
Монаковец тоскливо оглянулся в сторону бокового въезда, откуда с минуты на минуту должен был появиться Газецкий.
— Сейчас придет.
— Гм, — напирал Берлянчик. — Любопытно!
— Что именно?
— Если я не ошибаюсь, этот груз идет за границу?
— Туда много груза идет.
— И весь без таможни?
— Простите... а кто вы такой?
Берлянчик загадочно подмигнул:
— Скажем. Представимся! Не беспокойтесь…
Он расстегнул змейку куртки, открывая к обозрению портупею с кобурой, и достал из бокового кармана какой-то прибор. «Счетчик Гейгера!» — в ужасе узнал монаковец. Его крупный розовый нос и белое анемичное лицо сразу поменялись цветами. Уже не сомневаясь, что перед ним агент службы безопасности, он заикаясь произнес:
— Извините, э-э-... вас можно на минуту?
— Я слушаю? — холодно ответил Додик.
Монаковец сложил губы преданной баранкой:
— Я человек бесхитростный...
— Прекрасная черта!
— Боюсь вы не поняли. Я э-э... этим не горжусь. Просто ставлю вас в известность, что страдаю этим недостатком. Ведь сейчас простого откровенного языка никто не понимает.
— Совершенно верно, — согласился Додик. — Чем искренней себя ведешь, тем тебе меньше доверяют. Я тоже испытал это на себе.
— Вот видите... Я думаю, мы поймем друг друга.
— Что вы имеете в виду?
— Пять тысяч!
Берлянчик снова хитро подмигнул:
— Э, нет, — уклончиво ответил он. — Это не моя школа...
— Извините, я э-э... не понял?
— А что тут непонятного? — удивился Додик. — Я говорю, что это не моя школа, вот и все... Это, смею доложить, типичная школа Липовецкого.
Монаковец снова потемнел лицом.
— Да, но... Кто это? — пробормотал он. — Или в чем отличие? Не бойтесь. Мы тут одни, вы можете смело называть вещи своими именами.
— В чем отличие? — сухо произнес Берлянчик. — Принципиальное! Липовецкий любит польку-бабочку, а я... — тут его голос приобрел грозные начальственные нотки, — вальс-бостон!
С этими словами Берлянчик решительно отодвинул собеседника в сторону и вошел в вагон.
Тем временем Газецкий, получив знак от первого рабочего, опустил свинцовое забрало, включил мотор и направил «Вольво» к боковому въезду. Но тут ему наперерез бросился второй рабочий:
— Назад! — кричал он. — Облава! СБУ. Смывайтесь!
Перепуганный Газецкий развернул машину и помчался домой. Его руки в свинцовых перчатках на руле мелко подрагивали, в пах давил свинцовый пояс с перемычкой на мошонке. По дороге Газецкий заехал к шурину, который жил в частном доме на Бугаёвке. Это был щуплый, вертлявый человечек, одинаково готовый к оказанию любых услуг и самому бесцеремонному попрошайничеству. Миша пользовался его домом как тайником для нелегальных коммерческих операций. Выгрузив ядерные контейнеры в глубоком дворовом погребе, шурин залепил грязными указательными пальцами уголки рта и широко растянул его в щербатом оскале:
— Миша, ты видишь? — страдальчески поморщился он. — Я даже картошку жевать не могу.
Газецкий быстрым намётанным взглядом насчитал девять зубных отверстий в шуриновых челюстях.
— Ладно, — кивнул он. — Поставь себе пять фарфоровых зубов. Я заплачу.
Ещё четыре отверстия во рту родича бережливый Газецкий оставил себе про запас.
Когда Миша вернулся домой, Тала ещё спала. Двери в её спальню были прикрыты, а в гостиной парил ералаш, оставшийся с вечерних посиделок. Миша в сердцах чертыхнулся. Он не любил нести бремя гнетущего страха в тягостном одиночестве. В минуты тяжёлых испытаний ему нужны были глаза и уши, но «они» мирно спали, закутавшись, как кокон, в плед.
Газецкий решил не тратить время на неё и ринулся к Елизавете Францевне, прабабушке жены. Сейчас его больше всего беспокоила старуха. Она числилась генеральным директором фирмы «Милскоп», через которую Газецкий вел свои дела, и теперь он опасался, что СБУ возьмется за нее.
Елизавета Францевна сидела с задернутыми шторами у козетки при свете настольной лампы с зеленым абажуром и перебирала пожелтевшие фотографии и письма. Она была в черном кружевном платье, в шляпке с густой вуалью и перчатках до локтей.
— Бонжур, Мишель! — сказала она со слезами в голосе, поднося к глазам носовой платок. — Здравствуй, милый!
— Елизавета Францевна, что с вами?
— Покойный Николя... Не знаю почему, но вдруг нахлынуло — и так сильно, по-новому, свежо...
— Давно он умер?
— В пятнадцатом году. Я помню, сразу после конфирмации мы поехали в деревню...
— Бабушка, — перебил Газецкий, — я вас умоляю, возьмите себя в руки. Все равно вы слезами не вернете Николя. Вы помните, о чем мы с вами говорили?
— Да, Мишель, — ответила старушка. — Фирма «Милскоп».
— А чем фирма занимается?
— Отправляет металлолом в Прибалтику.
— Верно. А кто генеральный директор?
— Я.
— Молодцом. А где вы брали металлолом?
— Скупала и пилила пароходы.
— А кто брал кредиты в банке?
— Тоже я.
— А где договора и документы?
— На кредиты?
— Да, да!
— В сюю-юмочке, — старушка содрогнулась от рыданий. — С письмами от Николя…
В день этих событий Берлянчик сменил место жительства, поселившись в небольшой коммуне на Базарной. На работу он тоже ездить перестал. На этих мерах безопасности настоял Довидер. В отличие от Берлянчика, который прежде всего видел забавную сторону вещей, принижавшую ощущение опасности, Гаррик намного трезвей смотрел на вещи. Бывший «ломщик» хорошо знал уголовную среду.
Соседями Берлянчика по коммуне была супружеская чета. Ольга Альгердовна угощала его кофе с печеньем, а Эрнест Панкратович, судовой механик на пенсии, донимал Берлянчика беседами на исторические темы. Тем не менее, это были живые души под рукой, приглушавшие тревогу.
Поскольку на работе Берлянчику было опасно появляться, делами «Виртуозов Хаджибея» занялся Довидер. Берлянчик передал ему ключи от сейфа, информацию о самых безотлагательных делах, список магазинных кредиторов и деньги на покрытие долгов. Бывший «ломщик» любил движение денег из рук в руки, даже если это были чужие деньги, и с удовольствием принялся за дело.
Но вскоре он явился на Базарную в довольно унылом настроении.
— Послушай, Додик, — сказал он, лениво шевеля толстыми губами. — У меня твой список, в котором значатся сто двадцать кредиторов. Вот он! — Гаррик развернул его на свет. — Но уже явился двести пятый. Ты что дал объявление в газету, что раздаёшь деньги всем желающим?
— Нет, конечно.
— В чём же дело?
Берлянчик уловил немой упрёк.
— Я думаю, — сказал он, — в активной популяции. Ты же знаешь, что кредиторы имеют свойство быстро размножаться. Гаррик, я всегда считал так: бог даёт, бог забирает — лишь бы сальдо было в нашу пользу.
Рыжая копна волос Довидера качнулась взад-вперед, а толстые губы повисли печальной подковой.
— Нет, друг мой! — грустно сказал он и поиграл возле уха растопыренными пальцами. — Тебя пустили бортиком. Мимо сада городского.
— Кто?
— Твой преданный «Сундук».
— «Сундук»?! Не может быть.