Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика - Илья Пиковский

— Демагог ты, Йося! — буркнул Додик, погрузившись в сон. — А «Клуб гениев»? А мои идеи?

— Опять дурак! — спокойно возразил вождь с заметным грузинс­ким акцентом. — Запомни: большие светлые идеи осуществляются крова­выми руками.

В это время запел мобильный и Додик очнулся от подступившей дремоты. Звонил Довидер. Он сообщил Берлянчику, что суд восстановил Галину на работу и обязал оплатить ей все прогулы.

— Какой суд?! — заорал Берлянчик, вскакивая с дивана. — Выб­рось жвачку изо рта. Ты можешь толком объяснить — как суд мог ее восстановить, если она обворовала магазин?

— Ты допустил формальную оплошность.

— Какую?

— Не уведомил ее письмом об увольнении.

— Она обокрала магазин, не заботясь о формальностях — даже строчки мне не черканув. Почему же я должен это делать? Может быть, еще и надушить конверт?

— Таков закон!

Берлянчик со злостью отключил мобильный. Мысль о том, что он, новый буржуа, должен жить по законам старой советской демаго­гии и оплачивать прогулы человеку, которая разорила «Виртуозы Хаджибея», так ошеломила Додика, что он в бессилии свалился на диван. В себя его привел знакомый бархатистый голос монархистки:

— Что с вами?

Берлянчик открыл глаза.

— Как вы вошли? — удивился он.

— Входная дверь была открыта и эта тоже... Я стучала, никто не отвечал. Вам, профессор, плохо?

Берлянчик сердито промолчал. Как ни странно, но за катастро­фу в магазине он больше всего злился на нее — на лидера «Престоль­ного набата», которая не имела к этому никакого отношения и вообще вряд ли знала о существовании «Утят». Дело было в нем самом. Стара­ясь уберечь себя от лукавства, лицемерия, черствости и лжи, неизбеж­ных в погоне за деньгами, он зачастую впадал в иную крайность: непо­мерно открывался там, где нужны были деловая осторожность и сухой расчет. В этом смысле монархистка плохо влияла на него. Она будора­жила ту часть его существа, что витала в голубых мечтах, приводя в гнев и уныние другую половину, более трезвую и земную, Берлянчик помнил, что Галину Крот он назначил директором «Утят», поддавшись именно этому порыву.

— Не смейте называть меня «профессор», — наконец сухо произ­нес он.

Она присела рядом на диван.

— Что-нибудь случилось?

— Да. Меня уволили из президентской канцелярии. Ограбили мой вокально-экономический отдел.

Монархистка бесцельным жестом намотала тонкую золотую цепоч­ку, висевшую у нее на шее, на два пальца и внимательно посмотрела на него:

— А серьезно?

— А, по-вашему, это шутки? У меня лопнула карьера. Изгнали из элиты. Забрали служебный «Мерседес».

В глазах ее мелькнула досада.

— Бывает, — в том же духе ответила она. — У больших запросов трудные экзамены. Собирайтесь!

— Куда? Зачем?

— Я видела Димовича. Он говорит, что муж знает, где вы посе­лились. Здесь, профессор, опасно оставаться.

— Я просил не называть меня «профессор»!

— Но мне так нравится.

— Ну, хотя бы добавляйте «экс».

— Нет. Я не желаю ничего менять.

— Объясните, почему?

Она лукаво подмигнула и ладонью подрезала пространство перед носом:

— Так.

Берлянчик больше не настаивал, чувствуя, что и так переборщил. Но монархистка сама заговорила:

— Знаете, — она старалась говорить весело и бодро, — я живу будущим, профессор, и поэтому во мне всегда что-то бесполезно: или это замечательное будущее, или молодость, обычные человеческие ра­дости и даже красота... А это иногда невыносимо! — ее глаза, вне­запно вспыхнув, поменяли цвет. — И тогда я думаю о вас. Я вас люблю, профессор…

Она была великолепна в белоснежной блузке и черном блейзере с золотыми шафранами и романовскими коронками на краях рукавов. У Додика исчезли треск в ушах и зелень в голове. В его душе, измучен­ной болезнями и долгами, вспыхнул молодой пионерский костер. Он привлек ее к себе, и вдруг все триста кредиторов вместе с «Сундуком» и Галиной Крот завертелись в огненном смерче и унеслись далеко за горизонт. Остался только резкий скрип подвесного фонаря в переулке за окном и свет его, который метался по стене.

Тут громко постучали в дверь. Ирина Филипповна натянула одея­ло и в испуге замерла:

— Кто это?

— Тихо! — Берлянчик легонько сжал ее плечо и приложил палец к губам. — Не шевелись, молчи…

— Не вздумай открывать!

— Не бойся.

Берлянчик осторожно потянулся к портупее, которая висела на спинке стула рядом с ее блейзером и блузкой, и, стараясь не скри­петь ни стулом, ни ремнем, вынул револьвер из кобуры. Затем он бес­шумно поднялся с дивана и голый, возбужденный, похожий на поседев­шего Адама с фиговым листом и оружием в руках, стал пробираться на цыпочках к двери, обходя пузатые немецкие комоды, серванты и шкафы.

— Кто там? — спросил Берлянчик, держа револьвер наизготове — двумя руками над плечом.

— Это я! Ваш сосед.

— Эдуард Панкратович?

— Да, я. Откройте!

Берлянчик приоткрыл дверь на размер цепочки.

— Что вы хотели?

Сосед был в морской фуражке и кителе, наброшенном поверх май­ки и кальсон. Пачкая Берлянчика широкой и липкой ухмылкой, он спро­сил:

— Додик, как по-вашему, Гитлер действительно застрелился или сбежал в Аргентину?

— Эдуард Панкратович, — холодно ответил Додик. — Обычно та­кие вопросы не задают в нательном белье...

— А в чем?

— В бронежилете!

Берлянчик вытолкнул его расшнурованный ботинок из щели, за­хлопнул дверь и вернулся к монархистке, которая молча тряслась в хохоте, сдавив пальцами рот: «Гит... ха-ха... Гит...» Она полу­сидела на диване, упираясь в него рукой, которая светилась фосфорической белизной. Ее обычно напряженные зеленые глаза сейчас были по-детски беззаботными, счастливыми и косили в сторону, а пухлая нижняя губа чуть-чуть отвисла, придерживая всхлипования и безудерж­ный смех.

— Вот сволочь! — сказал Берлянчик, чувствуя свой конфуз. — Надо было застрелить его...

Заливаясь смехом и слезами, она закивала головой:

— Надо было! Надо было! У тебя была веская причина... ха-ха... Гит... Гитлер... А завтра бы это дали в «Новостях» ... ха-ха...

Берлянчик смотрел на ее смеющееся лицо и внезапно в его моз­гу молнией пронеслась мысль: «Святая троица! Я, папаша, и она... Он хотел переделать мир с помощью нагана, а закончил тем, что дер­жал подпольные цеха, застрелил невестку и эмигрировал в Америку; она мечтает облагородить общество, вернув ему идеалы и традиции, — и бегает с подносом в ресторане... Это при ее миллиардах! У меня тоже были светлые идеи. Я хотел создать «Виртуозы Хаджибея», кото­рые бы лечили покалеченные жадностью и ложью души. Но эти души не поняли меня. Они обворовали магазин и пустили по миру «Виртуозы Хаджибея».

Он провел ладонью по ее руке и свечение сразу исчезло.

Расстались они около полуночи. Берлянчик внял совету монар­хистки и вызвонил Алкена. Видимо телефон передал какие-то неустав­ные, воркующие нотки в голосе шефа, потому что крохотный шофер явил­ся на «Фиате» в пух и прах расфранченный: в ковбойской шляпе с широ­кими подогнутыми полями, блюдрейковской куртке и в узких брюках из темно-лиловой шелковистой ткани с индейской бахрамой. Берлянчик дав­но заметил: маленький франт всегда загодя чувствовал, когда придет­ся везти монархистку, и наряжался весьма изысканно.

Вначале отвезли Ирину Филипповну на Гарибальди. Ехали молча. От недавнего веселья в ней не осталось и следа. Видимо, пора мирс­ких суетных радостей закончилась, и она снова втянулась, как улитка, в свою скорлупу. В эти минуты Берлянчик чувствовал себя вором. Ему казалось, что счастье, которое свалилось на его седую голову в ви­де любви молодой и обворожительной женщины, не его, а чье-то чужое; что он им воспользовался не по причине своих высоких достоинств, а в силу игры обстоятельств, поскольку непомерное честолюбие монар­хистки сделало ее морально зависимой от него. Этот вывод неприятно задел бывшего Дерибасовского фата. Но затем он подумал, что востребованность — это тоже огромное мужское достоинство, и в душе его грянула «ку-ка-рача».

По просьбе монархистки ее высадили возле дома-колодца не со стороны Гарибальди, а у парадной по Кангуна. На прощанье она дала Берлянчику клочок бумаги с номером рабочего телефона и сказала:

— Я жду вашего звонка.

После этого «Фиат» спустился к таможне и повернул на «Фонтан».

Алкен был явно расстроен. С уходом монархистки он снял шляпу с широкими полями и положил ее на заднее сиденье, а руль держал уже не одной, а двумя руками. Его крохотное личико было натянуто и печально. Кабина еще хранила запах ее духов, и он осторожно, как сурок, потягивал ноздрями. Додик же откровенно сиял. В душе его была райская пустота, а в голове гремела «ку-ка-рача».

— Кр-ре-диторы, крре-диторы, — радостно бубнил он. — Тра-та-тра-та, тра-та, та...