Истребитель 2Z - Сергей Беляев

— Далеко ли, Ваня?

— Голова заболела. Хочу по воздуху пройтись.

Звягин остановился и при свете больших дворовых фонарей участливо вгляделся в лицо юноши:

— На здравпункт сперва зайди, браток. Может быть, тебе бюллетень надо да в кроватку, а ты — разгуливать по воздуху…

— Обойдется, Константин Иванович, — тихо возразил Голованов и улыбнулся: — Меня остров Целебес очень интересует.

Тот слегка кивнул головой:

— Так? Ну-ну… Двигай.

— Я тогда к вам, Константин Иванович, если что…

— Подожду.

Через проходную будку Голованов тихо вышел на улицу и медленно спустился в станцию метро.

Длинноносый человек в мягкой шляпе равнодушно пускал клубы папиросного дыма и любовался выставленными в витрине кондитерской шоколадными тортами и аппетитными пирожными. По отражению в толстом зеркальном стекле он ясно видел, как Голованов вошел в станцию метро. Человек отошел от витрины, прошелся по тротуару и взглянул теперь на заводский корпус, возвышавшийся за забором.

Одно окно во втором этаже корпуса чрезвычайно ярко осветилось. Тогда молодой человек закурил новую папиросу и медленно двинулся вдоль магазинных витрин. Впрочем, необычайное освещение окна заметил не только он один. Окно принадлежало кабинету Груздева, и это очень хорошо знал Голованов. Отлично помнил также Голованов, что всего десять минут назад он потушил лампу на столе Груздева и кабинет должен быть сейчас заперт. Войти туда и зажечь лампу могли только двое. Кто же из них?

Лампа погасла, потом зажглась два раза и опять погасла. Это произошло, когда Голованов делал первую сотню шагов. Лампа больше не зажигалась. Мысль, простая, но настойчивая, явилась у Голованова неожиданно и остро: «Сигнализация? Нет, нет… А вдруг?..»

И сейчас же решил проверить свое подозрение. Он уже спустился по эскалатору, но тотчас же поднялся и опять вышел на улицу через другой выход.

Сначала Голованов не обратил внимания на человека в мягкой шляпе: его внимание привлек Башметов в какой-то нелепой незнакомой кепке. Вот Башметов нагнал мягкую шляпу, вот мягкая шляпа и Башметов пошли в гастрономический магазин и через минуту вышли, чужие друг другу, и разошлись в разные стороны: шляпа свернула в переулок за угол, а Башметов побрел вдоль улицы тихим шагом поработавшего и слегка утомленного труженика.

Голованов потрогал себя за лоб, пощупал правой рукой пульс: «Кажется, я действительно нездоров. Может быть, мне все только кажется? Или я видел дурной сон? Какой я глупый и смешной! Вообразил… Эх ты, Голован!.. Поворачивай оглобли, топай обратно в мастерскую. Там тебя дожидаются таблицы и логарифмы… Или подождать здесь? А может быть, сейчас зайти к Груздеву и рассказать? Но что, собственно говоря, случилось? Вдобавок, Владимира Федоровича, конечно, нет дома».

По Северной улице Голованов дошел до дома, где жили Груздевы. Перед подъездом стояла Лика. Голованов заметил крайне растерянное выражение бледного лица девочки:

— Что с тобой?

Лика, не отвечая, быстро повернула обратно. Голованов взял ее за руку. Она не освобождала своей руки. Так Голованов и вошел с Ликой в подъезд, все еще держа ее за холодную руку.

— Лика, нехорошо молчать, когда спрашивают вежливо.

Лика доверчиво подняла на Голованова глаза:

— Честное пионерское?

— Честное комсомольское! — горячо выговорил Голованов.

Он услыхал, как Лика вздохнула, не решаясь говорить.

— Ну, смелей! — подбодрил ее Голованов.

— Так вот, Иван Васильевич… — начала Лика. — Если б с нами был сейчас товарищ Лебедев, он бы все распутал, а теперь я не знаю…

Она отперла замок квартирной двери:

— Заходите. Расскажу…

Домашняя работница выглянула из кухни:

— Мама поехала к портнихе. Сказала, что пить чай можно без нее.

Вошли в ярко освещенную столовую. В этой уютной мирной обстановке Голованову особенно нелепыми показались его недавние подозрения. Лика доверчиво улыбалась.

— Этот Башметов часто брал у меня фотоаппарат с заснятыми пленками, проявлял у себя, а мне отдавал негативы, — они у него чудесно выходили. А если увеличит, то прелесть… Портрет папы вышел так замечательно, что мама повесила у себя над туалетом и заказала рамку с бронзой. Но некоторые негативы Башметов мне не отдал, сказал, что снимки так неудачны, что он их выбросил. Ну, я ничего не возразила.

Лика легко и быстро вздохнула, подняла на Голованова умоляющие глаза:

— Вчера по телефону Башметов неожиданно мне сказал, что с испорченными негативами получилась целая история, и такая неприятная, что мне нужно молчать, не говорить об этом никому, потому что это тайна. Я ничего не понимала. Сегодня утром он по телефону вызвал меня. Я встретилась с ним, и… представьте себе, что он сказал: будто бы я тайком снимала завод, а этого делать нельзя, и будто бы мои негативы у него увидел один его родственник, взял их к себе, унес, и что теперь будет — даже страшно подумать! Если узнают, то для папы начнутся ужасные неприятности. Вообще, нехорошо.

— Позволь, Лика, — спросил Голованов: — какой же такой родственник оказался у Башметова? Он всем всегда трубил, что гол, как сокол, и одинок на всем земном шаре.

— Не знаю. Но он сейчас так напугал меня. Он сказал, что сможет спасти меня и папу, только если я буду его слушаться беспрекословно. Сказал так: «Безусловное повиновение!»

В волнении Голованов прошелся по столовой, натолкнулся на угол буфета так, что там громко зазвенела посуда:

— А ты что ему ответила?

— Я испугалась и убежала.

Помолчав, Голованов сказал очень тихо, но веско, совсем как Лебедев:

— Ты, товарищ Груздева, вот что: как вернется Владимир Федорович, ты его деликатно отведи в сторонку, вроде как по секрету, и доложи: так и так, мол, дорогой папа, вот какая история… Он человек ученый и что в таких случаях делать — знает.

Приехала Валентина Михайловна, стала распоряжаться:

— Дуня, готовьте чай.

Вошла в столовую, поздоровалась с Головановым!

— Иван Васильевич, у нас чай с вафлями и бутербродами. Обязательно оставайтесь.

Но Голованов сослался на нездоровье, от угощения отказался и откланялся.

На заводском дворе, у проходной будки Голованов замедлил шаги, над чем-то задумался, потом решительно взбежал по лестнице на третий этаж главного корпуса, постучался в дверь парткома, приоткрыл ее.

Константин Иванович повернулся, узнав Голованова, сказал серьезно:

— Ваня? Можно.

Голованов вошел в комнату, где сидели Константин Иванович и еще кто-то.

Проба истребления