Бриллиант Фортуны - Валерия Вербинина

Был вечер, Париж окутали душистые летние сумерки, и Каверин, которому осточертела их одиссея, еле передвигал ноги. Старый сыщик, напротив, был бодр и свеж как никогда.

– Да, мой мальчик, да, – назидательно промолвил Видок. – Вы думаете, что работа сыщика – приятное дело? Как бы не так! Это тяжелый труд, который требует от человека массы усилий, как умственных, так и физических.

– Быть преступником легче? – не удержался от искушения поддразнить его Алексей. Видок сердито взглянул на него. – Скажите, ведь вам довелось побывать в обеих этих ипостасях!

– Я бы сказал, – ответил старый плут с усмешкой, от которой все его лицо утонуло в сеточке мелких морщин, – что легко быть плохим преступником и плохим сыщиком, но если вы захотите сделаться мастером своего дела – а заниматься чем бы то ни было стоит только ради того, чтобы стать лучшим, – так вот, стать мастером очень и очень нелегко. Чертовски!

Алексей заколебался. Он уже давно хотел задать Видоку еще один вопрос – и наконец решился.

– Скажите, а вы никогда не жалели, что… ну, скажем так, предали своих и переметнулись на другую сторону?

– Предал? – поднял брови Видок. – Друг мой, можно предать родину, любовь, близкого человека, что-то бесконечно важное, но нельзя предать отребье, которое когда-то занималось с тобой одним ремеслом. И вообще, если, к примеру, шляпный мастер бросил шить шляпы и принялся торговать табаком, вы же не станете кричать, что он предал всех шляпных мастеров, верно? Каждый имеет право заниматься тем, к чему у него лежит душа, – если, разумеется, это не ущемляет интересы его ближних.

– А все-таки? – настаивал Алексей. – Вы никогда не жалели, ни разу? Ни единого мгновения в своей жизни?

– И о чем же я мог пожалеть? – с усмешкой спросил Видок. Молодой человек нерешительно пожал плечами.

– Ну, не знаю. О свободе, к примеру.

– Любопытная свобода, – заметил Видок, ухмыляясь, – когда в любой момент можно надолго загреметь в тюрьму или на каторгу. Вы не находите?

– Я не это имел в виду, а… Свободу от всех условностей, свободу жить, как хочется, свободу от общества…

– Боже мой, – развеселился Видок, – да вы романтик, милый мой! Не обижайтесь, но по вашему виду не скажешь… Словом, вы хотите знать, не тоскую ли я об утраченной свободе преступника, который живет какой-то особенной жизнью, свободной от всех условностей. – Он произнес эту длинную фразу, вкусно, по-актерски подчеркивая голосом каждое слово. Алексей не отрываясь смотрел на него. – Ну так вот, зарубите себе на носу: я ни о чем не жалею. Можно родиться в сточной канаве, можно жить в сточной канаве, но если в жизни вы видели хоть что-то, кроме сточной канавы, вы никогда не сможете ее любить и быть к ней привязанным. Я ясно выражаюсь? Дно есть дно, как бы его ни расписывали господа сочинители и какие бы невообразимые добродетели там ни находили. Кроме того, неправда, что на дне можно быть свободным от условностей, – напротив, там столько же ограничений, сколько и в обычном обществе, и даже скажу больше: эти ограничения, как кривое зеркало, повторяют ограничения и условности верхнего, нормального общества. А впрочем, – Видок резко переменил тон, – мы уже пришли! Следуйте за мной и внимательно смотрите под ноги, тут столько мусора навалено, что немудрено свернуть себе шею.

Они вошли в унылый, замызганный дом и стали подниматься по лестнице. Где-то надрывно плакал ребенок, где-то мать с воплями и угрозами лупила дочь, которая выла, как собачонка. Алексей весь похолодел и дернулся, услышав этот вой.

– Даже не вздумайте, – просипел Видок, уловив его движение. – Мы идем на пятый этаж, и точка.

– Как можно так истязать ребенка? – сердито спросил молодой человек.

– Лучше утешьтесь мыслью о том, как ребенок отыграется, когда вырастет, – хладнокровно ответил старый сыщик. – Потому что все родители, которые бьют детей, однажды становятся старыми и слабыми, а их дети – взрослыми и сильными.

– Все-таки Полина права, вы ради требований момента готовы придумать любую теорию, – не удержался Алексей. – А вы не думаете, что дети не только захотят отомстить своим родителям, но и воспримут от них модель отношений в семье и точно так же будут бить своих детей, которые ни в чем не виноваты?

– Согласен, – тотчас же ответил Видок. – Жизнь ужасна и полна отвратительной несправедливости. Так было всегда, и так всегда будет, пока стоит мир. Вы хотели услышать от меня эту прописную истину? Вы ее услышали. Вы думаете, что сейчас пойдете, пристыдите мамашу, может, даже пригрозите ей, заставите отпустить ребенка, и все наладится? Ничего подобного: как только вы уйдете, она примется избивать дочь с удвоенной яростью, а она возненавидит вас еще больше, чем ее.

– И из этого следует вывод, что ни во что не стоит вмешиваться, раз жизнь все равно несправедлива, – съязвил Алексей в запальчивости.

– Нет, – холодно ответил Видок. – Ответьте-ка мне прямо сейчас, не сходя с места: вы готовы забрать этого ребенка себе, кормить его, растить и учить, чтобы избавить его от тирании матери? Вы готовы взять на себя ответственность за него, ответственность на всю жизнь, а не на две минуты, во время которых вы погрозите пальчиком мамаше и скажете что-нибудь о христианской любви к ближнему и о том, что детей бить нельзя? Готовы или нет? Ну так как? Что же вы молчите, мсье? Честное слово, я не узнаю вас!

– Да подите вы к черту! – вырвалось у его собеседника.

– Ага! Стало быть, единственное разумное решение ситуации вас не устраивает, но вашу щепетильную совесть царапает мыслишка о том, что ребенок ревет, и делает это чертовски громко. Плакал бы себе тихо, вы бы ни о чем не узнали и были бы счастливы, не так ли? Вас бы не мучили лишние мысли, вы бы не чувствовали себя таким слабаком и…

Алексей остановился и обернулся к своему спутнику.

– Еще одно слово, – сказал молодой человек сквозь зубы, – и я столкну вас с лестницы.

Но Видок, к его удивлению, только ухмыльнулся и кивнул с явным удовлетворением.

– А теперь послушайте, что я вам скажу. Родители бьют и истязают своих детей, но дети все равно вырастают, и многие – даже приличными людьми. Другие родители балуют и всячески облизывают своих детей, которые потом становятся редкими сволочами… а могут опять-таки вырасти хорошими, ясно? И вообще в жизни много ужасного, скверного и омерзительного: болезни, голод, смерть близких, природные катастрофы, войны и черт знает что… перечислять можно долго, дольше, чем длится эта чертова лестница! – Видок прислонился к стене и перевел дух. – А человек все равно хочет жить и быть счастливым, и пройдет время, он бежит покупать леденцы и игрушку, если это ребенок, или на свидание, если это молодой человек, или просто в парк, посидеть на скамеечке, посмотреть на лица проходящих мимо девушек и порадоваться, что погода стоит хорошая. Жизнь все равно берет свое, понимаете? Несмотря на грязь, на мерзость окружающего и на жестокость других людей. Потому что, к счастью, мы так устроены, что можем забывать и отсекать от себя все плохое, что с нами было. Если бы я только намекнул – не рассказал бы, а только намекнул, – что творили со мной и через что мне пришлось пройти, вы пришли бы в ужас и забыли о той несчастной идиотке, которая колотит ребенка, потому что ее собственная жизнь не удалась. Но я поступаю как все: просто пожимаю плечами и отпускаю свое прошлое, которое все равно не могу изменить. И вам советую не терзать себя попусту и отпускать людей, которым вы все равно ничем не можете помочь, – добавил он, проницательно поглядев на лицо Алексея.