Разведка уходит в сумерки - Виталий Мелентьев

— Был я слесарем, — сознался Дробот, — а душу к моторам тянет.

Выяснилось, что лейтенант Андрианов, кадровый офицер, тоже не успел поработать.

— Воевать я вроде научился, — с виноватой улыбкой сказал он и сразу от этого стал роднее и ближе. — А вот что буду делать после войны — не знаю. — Подумал, вздохнул: — Если из армии уволят… Я армию люблю.

— А у нас, — усмехнулся Сашка, — некоторые в офицеры собираются и не думают, что могут уволить.

Хворостовин резко дернулся:

— Ты чудак, Сашка! Ты представляешь себе, что после войны сразу настанет мир и благоденствие? А я убежден, что и после войны армия нам потребуется, потому что есть капитализм. Он не очень добренький, — Валерий кивнул в сторону передовой. — Не забывай — это тоже капитализм.

И так странно было слышать это определение на войне, где все понятия заменило слово «фашизм», что ребята задумались, но соловьиные коленца не давали думать — они тревожили и манили куда-то.

— Ну а ты кем после войны будешь? — спросил Хворостовин.

— Я? — удивился Сашка. — А кем был. Слесарем-наладчиком. Могу электриком. Словом, на завод. Лишь бы война кончилась, а там я себе дело найду.

И потому, что медлительный Сашка сказал это запальчиво, все рассмеялись и снова погрустнели. Ведь один только Сиренко был подготовлен к мирной жизни.

— Он и поваром может быть, и радистом…

Даже Валерий посмотрел на Сашку с тем подчеркнутым уважением, с каким смотрел в первый день их знакомства. Но не удержался и, навалившись на Сиренко, дурашливо прижимая его, шумел:

— Этот у нас профессор! Энциклопедист!

— Отставить, — негромко приказал Андрианов. В дело вступил третий соловей, потом четвертый, и вскоре весь орешник и дальние кустарники и, кажется, весь лес зазвенел, защелкал, засвистел.

Такого еще не слышал никто, и все примолкли, слушая пение, ощущая, как выпадает роса, замечая, как медленно уходит ввысь и нежно зеленеет небо. Теперь пришла не грусть, не раздумье, а удивительная полнота ощущений, полнота жизни, когда каждый нервик и каждая жилка хотели жить, за что-то бороться, к чему-то стремиться. И с этим ощущением — радостным и немного стыдным, благодаря своей необычности, но таким, что даже стыдом этим было приятно покрасоваться, — взвод возвращался в свое расположение. Уже на подходе к нему лейтенант Андрианов поравнялся с Хворостовиным и очень серьезно сказал:

— Мне тоже кажется, что вам следует пойти в офицерское училище. В вас есть что-то…

— Не знаю, что у меня есть, но если не убьют и не покалечат, товарищ лейтенант, офицером я стану обязательно.

Никогда еще взвод не был так по-хорошему спаян, никогда не были так хороши ребята, как после этого соловьиного вечера.

Реку форсировали ночью, под прикрытием сильного артиллерийского и минометного огня — пехотинцы в это время делали попытку отвоевать плацдарм на западном берегу. Им это не удалось — в решающий момент экономившие боеприпасы немцы не поскупились, и подтянутые к реке переправочные средства снова укрылись в протоках. Пехотинцы ругались и не знали, что в это время взвод разведки по глухим болотистым тропам пробирался через линию фронта.

К утру вышли в заданный район, и лейтенант Андрианов приказал обсушиться и поесть. Только после того как люди успокоились, уточнил задачу. Она вытекала из создавшейся обстановки.

Если воздушным разведчикам противника не удавалось разобраться в сложных движениях подходящих резервов, то вражеские радисты-перехватчики были более удачливы. Они добросовестно засекали работающие рации и резервных, и основных частей, пеленговали, записывали их передачи и в общем-то довольно точно определяли и направление движения, и род войск, и некоторые иные данные. Нашему командованию об этом доносила агентурная разведка, угнездившаяся где-то в глубине вражеской обороны.

Разумеется, и наша радиоразведка не сидела сложа руки, и она перехватывала, пеленговала и расшифровывала радиограммы противника. Но в последнее время работа застопорилась: противник неожиданно сменил один из шифров, и некоторое время часть его телеграмм оставалась непрочитанной.

Десятки таких же разведывательных групп, как группа лейтенанта Андрианова, переходили и перелетали линию фронта, чтобы найти этот шифр, а заодно пошерстить радиоразведку противника.

— Действуем в обычном порядке, — говорил Андрианов. — Группой захвата командует сержант Дробот. В его непосредственном подчинении Сиренко и Хворостовин, оба знают связь. Задача — добыть нужные документы и, если представится возможность, взять «языка».

Уточнили на местности пути отхода, сигналы, места сборов и иные детали предстоящей работы, подсушились и двинулись в лес.

Он был голосист и пахуч. Но ни его красота, ни соловьиное пение уже не трогали солдат — нервы были напряжены и внимание обострено. Сашка шагал вслед за Дроботом, изредка поправляя лямки рации, и с удивлением отмечал, что он почти не волнуется. Лес стал ему близким да и дело привычным. На душе было покойно, и он больше думал о том, что ему предстоит сделать, чем об опасности.

Лейтенант вел группу строго по азимуту, почти не сверяясь с картой. Он давно изучил и карту, и аэрофотоснимки местности, которые достал для группы капитан Мокряков. Отшагав с десяток километров в тыл врага, лейтенант остановился у обрывистого оврага с неторопливым ручейком.

— До первого объекта метров пятьсот. Соблюдать сугубую осторожность. Группе захвата начать выдвижение. Особо обращаю внимание на уничтожение техники противника. Сиренко, временно передайте рацию сменщику. Он будет находиться при мне до вашего возвращения.

Трое разведчиков неторопливо вошли в заросли, пересекли овраг и углубились в лес. Он был чистый, словно подметенный.

Ровные мачтовые сосны стояли привольно, и негустой, трогательно зеленый подлесок с нежными хвоинками на концах ветвей казался украшением. Кроны деревьев сомкнулись, и в лесу стоял мягкий, рассеянный свет. Только кое-где в него стремительными, розоватыми кинжалами врывались первые лучи солнца. Чистенький лес просматривался очень далеко, поэтому разведчики двигались скачками — от одной группы деревьев к другой. Когда вдалеке блеснул голубоватый просвет опушки, Дробот подал сигнал, и вслед стали выдвигаться группы обеспечения. Они растягивались широкой подковой, чтобы понадежней прикрыть разведчиков, действующих на решающем направлении.

Тройка Дробота ползла от деревца к деревцу, прислушиваясь к окружающему. Было тихо, как бывает тихо в весеннем лесу, — деревья стояли не шелохнувшись, только птицы неистовствовали. Их щебет перекрывал все шорохи и шумы и в конце концов стал даже раздражать — слишком уж не подходило пение к тому, что нужно было сделать разведчикам. И потом — хотелось тишины. Как можно более полной, чтобы услышать малейший шорох, предупреждающий об опасности.

Издалека, перекрывая птичий гомон, донесся тяжелый, слитный гул. Он быстро приближался и разделялся. Сквозь гул моторов явственно пробивался неравномерный, хищный лязг гусениц. Гул как бы обогнул опушку, к которой подползала группа захвата, прошел с левой руки и оборвался где-то не очень далеко.

Обстановка усложнилась, и Дробот оглянулся, разыскивая глазами лейтенанта Андрианова. Тот знаком приказал ему залечь и наблюдать, а сам с несколькими разведчиками пополз в ту сторону, где оборвался гул моторов и лязг гусениц.

— Выследили? — озабоченно спросил Хворостовин.

Дробот неопределенно пожал плечами, но по привычке определил:

— Остановились бронетранспортеры. Два. Или… нет, два.

Сашка молчал — он еще не представлял себе обстановку, а когда разобрался, шепнул:

— Не может быть, чтобы подошли специально. Просто случай.

Дробот благодарно посмотрел на него и приказал:

— Продолжай наблюдение.

Когда зрение привыкло и стало различать детали, впереди и чуть влево из леса несмело выступила отлично замаскированная сетью и свежими деревцами большая машина. А спустя некоторое время обозначился вход в землянку, окаймленный белыми, ослепительно чистыми березовыми жердями. И уж под самый конец, когда слева и сзади фыркнул автомобильный мотор и постепенно стал затихать вдали, к этим жердям, очевидно от дороги, подошел немец с автоматом.

— Ну вот и все в порядке, — облегченно вздохнул Дробот. — Теперь чуть подвинемся.

Они подползли ближе и долго наблюдали за немцем, кружащим вокруг машины и землянки.

Человек никогда не ходит бесцельно. Даже когда ему хочется побродить просто так, от нечего делать, он обязательно, даже не замечая этого, начинает двигаться по определенному плану. Это знал Дробот и ждал, когда часовой начнет придерживаться этого самого плана, а значит, и ритма.