Плицейская история - Роже Борниш

Мы выторговали у одного негра старое, полуразбитое рыболовецкое судно, натянули паруса, заполнили продовольствием и двинулись в путь.

На девятый день плавания нас застиг шторм, с которым мы боролись два дня, пока ураган не сломал мачту и не унес нас в открытое море.

На рассвете на нас накатила мощная волна и смыла всех за борт. Борясь со стихией, мы плыли часами, удерживаемые на поверхности только страстным желанием жить.

Но вот однажды появились акулы с белыми брюхами и черными пастями. Мы завыли от ужаса. Я почувствовал страшную боль в левой руке и, решив, что это акула, отключился…

Я пришел в себя на пляже… Надо мной склонились лица индейцев. Это были рыбаки. Потом они перенесли меня в деревню, в которой было не больше дюжины вигвамов. Деревня находилась на острове, откуда мне был виден семафор на венесуэльском берегу…

За мной ухаживала с удивительной ловкостью и преданностью пятнадцатилетняя индианка. Кроме того, она обучала меня языку своего племени. По желанию вождя я стал ее мужем. Я прожил с ними шесть лет. Они научили меня изготовлять стулья и столы, рыбной ловле и охоте. Мою жену звали Лиля, она подарила мне двух детей. Однажды я с грустью простился с плачущей Лилей, старым вождем и другими соплеменниками.

— Почему?

— Я соскучился по Парижу, инспектор. Я мечтал о Франции, как все каторжники. Вожак снабдил меня пирогой, и я взял курс на Каракас. Прощаясь, он сказал мне: «Я знал, что однажды ты уйдешь от нас». Месяц спустя я достиг Каракаса, но я был совершенно изнурен.

Я нашел работу. Я написал одному из своих старших братьев, обосновавшемуся в Буэнос-Айресе, чтобы он выслал мне немного денег и фальшивые документы. Я знал, что все корабли, отплывающие из Каракаса в Буэнос-Айрес, заходят во Французскую Гвиану, поэтому я не хотел рисковать.

Я решил добраться до Аргентины морским путем, через Перу. Мне предстояло перейти Кордильеры. Таким образом, я дошел до брата только в тридцать третьем году, через пять лет! Если бы я остался на каторге, я бы уже отбыл свой срок и был бы выпущен на свободу, и тогда моя судьба сложилась бы совершенно иначе.

— А почему вы не остались в Аргентине?

— Я уже сказал, инспектор, что скучал по Парижу. Благодаря брату я смог отчалить в Испанию. В то время там уже началась гражданская война. Однажды вечером, сидя в баре, в Барселоне, я услышал французскую речь. Я уже столько лет не говорил на родном языке! Мы познакомились: это были братья Бюиссоны.

— А потом вы уехали с ними в Китай. А потом участвовали с Эмилем в нападении в Труа.

— Да. Только я хотел бы подчеркнуть, что в Труа я не был вооружен и никому не угрожал. Я никогда не любил крови, и, узнав, что Бюиссон убийца, я порвал с ним.

— Я знаю, это было до войны. Вы уехали в Соединенные Штаты.

— Да, я хотел начать новую жизнь. Честную… И мне это удалось.

Куржибе умолкает. По его щекам текут слезы. Ему удалось порвать со своим прошлым, добиться какого-то положения в американском обществе, сколотить состояние, и вот теперь из-за Бюиссона он снова брошен в клоаку.

— Послушайте, Куржибе, — говорю я, — вы сейчас очень удивитесь.

Он поднимает голову, облизывает языком сухие губы и вопросительно смотрит на меня.

— На процессе я выступлю свидетелем в вашу защиту.

48

Все приходит к своему концу. Одним сентябрьским воскресеньем я прогуливаюсь под руку с Марлизой по бульвару Рошешуар. Стоит чудная погода.

— Поедем в Барбес, — предлагает Марлиза.

Я знаю, что это означает. Марлиза обожает разглядывать витрины, в то время как я ненавижу это занятие. Я говорю медовым голосом:

— Мне нужно поработать, дорогая. Я должен наклеить плиты над раковиной. Давай вернемся домой.

В конце концов я уступаю. У эскалатора метро я сталкиваюсь с невысоким загорелым брюнетом. Я без труда узнаю Орсетти.

— Жанно! Вот это сюрприз!

Орсетти смотрит на меня печальными черными глазами:

— Господин Борниш!

— Что ты здесь делаешь, Жанно?

Между тем Марлиза уезжает, помахав мне рукой:

— Встретимся дома, дорогой.

Я беру Орсетти за локоть и останавливаю такси. Я звоню из кабинета Виктору Марчетти и прошу его принести белье и еду своему родственнику. Орсетти за все время не сказал и десяти слов, и я знаю, что он и в дальнейшем ничего не скажет. Я передаю его для допроса судебному следователю и прошу устроить очную ставку с его обвинителями. Круг замыкается.

Дело в Шампини распутывается несмотря на отрицание Бюиссона, несмотря на ложь Лубье, потерю памяти Лабори и молчание Грожана. Первым заговорил Болек в знак благодарности за свои волнующие встречи с женой. Затем раскололся Жуайе. Он решил выдать своих сообщников в обмен на обещание освободить его любовницу. Он обвинил Бюиссона в убийстве Полледри, ювелира Боде и служащих банка в Шампини. Бюиссон продолжает настаивать на своей невиновности:

— Но это бред! Вы прекрасно знаете, господин Борниш, что мой кольт никогда не стрелял.

Это правда. Из кольта, обнаруженного в его комнате, не было сделано ни одного выстрела. Таковы результаты экспертизы. Совсем иначе обстоит дело с кольтом, изъятым у Верандо при его аресте. Гильзы именно его кольта были обнаружены в проезде Ландрье, на бульваре Жана Жореса в Булони и на авеню Жана Жореса в Шампини. Но Верандо, сообщника Бюиссона в убийстве Полледри и нападении в Булони, не было в Шампини, что подтверждали в своих показаниях Жуайе и Болек. Значит, либо Верандо одолжил свое оружие Бюиссону, либо произошла какая-то другая необъяснимая подмена.

— Нет, ничего не знаю, — ревет Бюиссон. — У меня был только тот кольт, который вы нашли в моей комнате. Верандо никогда не давал мне своей пушки, а я никогда не был в Шампини. Там был Верандо, это он убил инкассаторов, Полледри и ювелира.

К счастью, любовница Жуайе объясняет мне эту загадку:

— Когда Бюиссон и Верандо приходили к Жуайе, они имели привычку освобождаться от оружия и складывали его в ящик комода.

Может быть, они случайно обменялись оружием после нападения в Шампини?

Когда я делюсь своими мыслями с Бюиссоном, он начинает нервно смеяться, и мне становится абслютно понятно, что подмена отнюдь не была случайной. Не ведая того, Верандо вышел из дома Жуайе с компрометирующим оружием.

Когда суд приговаривает Бюиссона к смертной казни, он по-прежнему отрицает свою причастность к совершенным убийствам.

Подняв указательный палец, он поворачивается к бывшим сообщникам и друзьям.

— Канальи! — кричит он им. — Вы не заберете меня с собой! Вы обвинили невиновного!

Франсуа Маркантони тоже арестован. Комиссар Дени подозревает почтенного коммерсанта в делах, не имеющих ничего общего с лимонадом. Несмотря на протесты, он оказывается в камере 285 под строгим наблюдением.

В эту ночь, с 27 на 28 февраля 1956 года, Маркантони страдает от бессонницы. Он распечатывает вторую пачку сигарет: впереди долгая и холодная ночь.

Внезапно он настораживается. Ему кажется, что он слышит шаги, направляющиеся к камере смертника, которую после приговора суда занимает Бюиссон.

Маркантони затаил дыхание. Ему удается ручкой ложки приподнять крышку глазка на двери камеры: он узнает продолговатое и смуглое лицо своего соотечественника, адвоката Шарля Карбони, защитника Бюиссона на суде, пришедшего сопровождать Бюиссона на гильотину.

Маркантони видел Бюиссона только один раз, в «Бухте» в обществе Орсетти, которого он позднее упрекал за безрассудство. И этот маленький человек, отправляющийся на смерть, поражает Маркантони.

Он стоит спокойный и отрешенный среди бледных и нервничающих людей. Его ведут в канцелярию тюрьмы, где у него оторвут ворот сорочки, предложат стакан рома и сигарету.

Франсуа Маркантони опускается на койку. Шесть часов пять минут. Эмиль Бюиссон пожимает руку адвокату. Такой же спокойный и невозмутимый, как если бы шел на дело, он поворачивается лицом к палачу:

— Я готов, мсье. Идемте. Общество будет благодарно вам.

В то же самое время в клинике «Питье», расположенной в нескольких метрах от Санте, горько и безутешно плачет мужчина.

Это Матье Робийяр оплакивает Анни, свою жену, женщину, ради которой он стал доносчиком, получив в качестве вознаграждения деньги, которые потратил на ее лечение.

Врачи оказались бессильны, несмотря на крупные гонорары.

Шесть часов десять минут. Матье Робийяр навсегда закрывает глаза своей подруге.

Я кладу трубку на место и поворачиваюсь к Марлизе, приподнявшейся на локте.

— В чем дело? — спрашивает она.

— Опять эта каналья Бюиссон, — говорю я. — Нет, Марлиза, я чувствую, что абсолютно не гожусь для этой профессии!