Прекрасная страна. Всегда лги, что родилась здесь - Цянь Джули Ван

могу лечь в постель и так. Я не привыкла мыться чаще одного раза в неделю, и мне это казалось лучшим способом экономить воду, но я пришла к выводу, что, наверное, и в душе тоже всю жизнь мылась неправильно.

Даже моя пижама теперь казалась неправильной. У нее были длинные штанишки, так истончившиеся от носки, что сквозь них просвечивала голубая окантовка трусов. Вместо верха я надевала футболку, которую Ма-Ма купила в магазине «все по 99 центов». В прошлом году я ходила в ней в школу, нося по нескольку дней подряд. Поначалу она, купленная на вырост, была мне слишком велика, но с тех пор села от стирок, стала мне почти впору и сильно истрепалась. У Элейн же и ее сестер были пижамы, в которых верх и низ шли в комплекте, те особенные пижамы, которые предназначены только для сна в постели, те самые, которые я видела только на белых по телевизору.

Мне было предложено занять верхнюю койку второй кровати, над Элейн. Я давно мечтала о том, чтобы у меня была двухэтажная кровать и сестра, с которой мы бы ее делили. Но внезапная мысль, что придется засыпать так высоко от пола, а рядом не будет ни Ма-Ма, ни Ба-Ба, показалась мне ужасающей, печальной и безвозвратной. В моих глазах открылись родники слез. Натали и Ванда подняли глаза вверх, на меня, поначалу опешили, но тут же развеселились снова. Наконец, из своей комнаты вышла мать Элейн в таком же пижамном костюме, который явно надевала только в постель. Она заговорила с дочерьми на резковатом кантонском наречии.

– Что случилось, Цянь? – первой отважилась спросить меня Элейн.

– Я скучаю по Ма-Ма и Ба-Ба!

Должно быть, мои слова все‑таки можно было разобрать среди всхлипов, потому что Натали и Ванда смешливо зафыркали.

Еще раз шикнув на старших дочерей и выслушав перевод моих слов, мама Элейн повела меня к телефону. Я мало что помню и об этом телефонном разговоре, и об остальных событиях вечера – только то, что просилась домой, а потом, когда мне сказали, что уже слишком поздно, попросила родителей забрать меня утром как можно раньше. После того как я повесила трубку, колючая боль в моем животе не унялась, и я поняла – как понимала всегда, когда оказывалась вдали от Ма-Ма и Ба-Ба, – что что‑то плохое непременно случится с ними, пока меня нет. Я больше никогда их не увижу – я просто это знала. Я буду смотреть на небо и говорить: «Вот куда они улетели» – вот только там не будет самолета; я просто буду смотреть в небеса. Я уснула, вцепившись в эти мысли.

Утром все это казалось чуточку более постыдным, чуточку менее необходимым. Я уже жалела о том, что Ма-Ма и Ба-Ба за мной приедут, потому что мама Элейн специально взяла выходной, чтобы повести нас в городской аквариум. При безопасном свете дня я больше не скучала по дому, но, устроив такое грандиозное шоу накануне вечером, не имела иного выбора, кроме как держаться за свое слово. Поэтому я пошла вместе с Элейн и ее мамой к станции метро, где по другую сторону от турникетов ждал меня Ба-Ба. Я обняла Элейн на прощанье, а потом она и ее мама сели в поезд на другой стороне платформы, тот, который повез их навстречу приятному дню в аквариуме.

Глава 15

Уловки

В том году, когда расцвели цветы и солнце стало светить ярче, Ма-Ма и Ба-Ба решили, что я достаточно большая, чтобы самостоятельно добираться домой после уроков. Не знаю, потому ли, что они больше не могли возиться со мной после школы, или потому, что я доказала свою способность быть ответственной. В любом случае это решение изменило мои дни: по утрам я была ребенком, ехала в метро с Ба-Ба нечесаная, с нечищеными зубами, с желудком, рычащим от голода, зато во второй половине дня я вылетала из своего школьного кокона как совершенно взрослая. Моя осанка становилась чуть прямее, подбородок поднимался чуть выше, и я держалась с самообладанием и невозмутимостью, которые надеялась когда‑нибудь действительно почувствовать. Последнее оказалось не так‑то просто сделать. Я никогда не знала, чего ожидать в метро, и миновали годы, прежде чем я стала одной из многих пассажиров, чувствовавших себя в достаточной безопасности, чтобы обращать внимание только на книгу в своих руках.

Подземка была отдельным миром, полным персонажей, выглядевших так, будто над землей им не выжить. Один мужчина неизменно садился в вечерний поезд линии F на станции «Восточный Бродвей», словно предлагая мне в реальности сыграть в «Где Уолли?». Каждый день я старалась непременно найти его на платформе, прежде чем сесть в поезд, а потом держалась на расстоянии, но достаточно близко, чтобы мы всегда оказывались в одном вагоне.

Он был неухоженным – в еще большей степени, чем я, – и носил тренчкот на несколько размеров больше нужного, весь в потеках и пятнах от кофе и грязи. Тело у него было волосатое, и хотя он уже наполовину облысел, оставшиеся на голове волосы все равно ухитрялись непокорно торчать. Он носил солнечные очки, вообще‑то черные, но помутневшие от грязи. Еще у него была ободранная черная прогулочная трость с теннисным мячиком на конце.

Он неизменно усаживался в двухместном ряду в конце вагона. Это не всегда было легко; временами, когда все сиденья были заняты, он стоял, тыкал своей тростью то туда, то сюда и ждал, пока какой‑нибудь добросердечный простофиля не сжалится над ним и не уступит ему место.

Хороший актер.

Усевшись, он всегда ухитрялся засечь ближайшую молодую женщину. Если их оказывалось несколько, он каким‑то сверхъестественным чутьем выбирал самую красивую.

Начиналось всегда одинаково.

– Простите, простите… – делал он жест тростью.

Повисала долгая неловкая пауза, люди жались в стороны, чтобы не мешать его жестикуляции. Некоторые просто переходили в другой конец вагона, но все продолжали молчать.

– Неужели никто не сжалится над старым слепцом?

Увидев его впервые, я почти купилась. Первое, что меня остановило, – моя новообретенная стеснительность. Вторым, разумеется, был голос Ба-Ба, напоминавший мне никому не доверять.

Однако третьим остановившим меня фактором была моя пронырливость. Я всегда подмечала мельчайшие детали – это происходило помимо моей воли. Часто эти детали я интуитивно улавливала раньше, чем их фиксировало мое сознание. Например, я знала – прежде чем понять, что на углу улицы стоит полицейский, – что что‑то не так, что мне следует пойти другим маршрутом. Я словно мониторила свое окружение, даже