Прекрасная страна. Всегда лги, что родилась здесь - Цянь Джули Ван

Теперь, оглядываясь назад, я сознаю, что мисс Пон в то время всего пару лет как окончила колледж. Однако я восьмилетняя видела в ней больше силы и мудрости, чем в любом другом взрослом человеке.

Через пару месяцев нашего знакомства мисс Пон подозвала меня к своему столу, когда мои одноклассники потянулись на переменку. Она вынула из сумки книгу с цветной обложкой, на которой были изображены девочка, свинка, овечка и утка – и все они смотрели на паучиху, сидевшую в своей сети.

– Цянь, я рада, что чтение доставляет тебе столько удовольствия. Ты напоминаешь мне меня саму в детстве.

Я расцвела. Большего комплимента и придумать было нельзя. Я поблагодарила ее за книгу – мой третий подарок в Америке, – которую прочла от корки до корки за следующую неделю.

После этого мисс Пон стала для меня благородным, путеводным примером, каким Шарлотта была для Уилбура, каким мисс Хани была для Матильды. В отличие от Ма-Ма и Ба-Ба мисс Пон всегда была одинаковой. Она никогда не повышала голоса, она никогда не была рассеянной, и она всегда выслушивала то, что я хотела сказать. Я ее обожала.

Весь год мы с мисс Пон обменивались письмами и открытками – на эту переписку я снова наткнулась больше двадцати лет спустя, когда родители вдруг решили съехать из своего дома и вывезли то немногое, что еще оставалось от моего детства – табели, медали, сведения о прививках, – в мою квартиру. В этой куче была и «Паутина Шарлотты» – чуть пожелтевшая, но в остальном в безупречном состоянии. На первой ее странице была дарственная от мисс Пон: «Цянь, эта книга была моей любимой, когда я была в твоем возрасте. Надеюсь, тебе она доставит столько же удовольствия, сколько доставила мне». И мой ответ, который она не получила, потому что я написала его в самой книге: «Благодарю вас, мисс Пон, так и есть!»

* * *

Мисс Пон была основной причиной, по которой я в третьем классе чувствовала себя увереннее, но были и другие. К тому времени я уже довольно свободно владела английским – так же свободно, как любой другой третьеклассник, который родился здесь, который всегда жил в Америке, – и это давало мне определенное ощущение защищенности. Еще у меня появилась близкая подруга – Элейн. Мы с Джейни – к облегчению как моему, так и ее – больше не учились в одном классе. Я настолько переросла потребность в ее переводах, что даже не помню, чтобы мы с ней контактировали в школе после второго класса.

Элейн была воплощенная милота: улыбчивая, большеглазая, а уж волос гуще и прямее я не видела ни у кого. Она была первой подругой, которой я по-настоящему доверяла. Дело не в том, разумеется, что я не доверяла своим подружкам в Китае, – я доверяла им так же, как доверяют всему, что их окружает, дети, которых не коснулась иммиграция и нищета: без сомнений и по умолчанию. Однако Элейн была первым человеком, которому я сознательно решила доверять. Она была самой младшей и самой общительной из трех сестер в своей семье. Несмотря на то что их родители были иммигрантами, плохо говорившими по-английски, все три дочери родились в Мэй-Го. Их родители тоже работали на потогонных производствах, но входили в число тех, кто пришивал пуговицы.

Через пару месяцев после начала учебы в третьем классе мы с Элейн стали бывать друг у друга в гостях с ночевкой. Благодаря этому я почти почувствовала себя нормальным ребенком. Вспоминая об этом сейчас, я не очень понимаю, где она на самом деле спала у нас – такими маленькими были наши комнатки. Не помню, чтобы я стыдилась нашего дома, и, хотя Элейн наверняка удивилась, впервые его увидев, мягкий характер не позволил ей этого показать. В то время я была уверена, что, поскольку она китаянка, ее дом в Америке точь-в‑точь такой же, как мой, и радикально отличается от дворцов лао-вай, которые показывают по телевизору.

Элейн была первым и единственным человеком, которому я позволяла вместе с собой заходить в санузел, общий у моей семьи с нашими соседями по дому. Он был моим убежищем и местом покоя – это было единственное помещение, где я была далеко от тревог Ма-Ма, где я могла побыть наедине со своими мыслями и книгами. Когда Элейн приходила ко мне, мы отправлялись в санузел и разговаривали там, она – сидя на краю ванны, я – на унитазе, делая вид, что какаю. Если она и находила это странным, то никак не комментировала – по крайней мере, пока я не начинала какать на самом деле.

Она неизменно начинала морщиться и спрашивала гнусаво, зажав нос:

– Можно я выйду?

– Почему?

– Пахнет очень плохо!

– Ну ты и младенец!

Иногда я не успевала ее этим попрекнуть – она вылетала за дверь раньше.

Элейн ночевала у нас несколько раз, а потом пригласила меня к себе с ночевкой. Это предложение повергло меня в трепет, и я все откладывала и откладывала визит, надеясь, что она забудет о приглашении. Провести ночь у нее значило, что меня не будет рядом с Ма-Ма, чтобы позаботиться о ней, дать ей совет или защитить ее. Я не могла так рисковать. К тому же я содрогалась при мысли о том, что придется войти в новый дом и новую семью. В моей жизни было слишком много новых вещей, и лишь очень немногие из них были хорошими. Лишние мне были не по силам.

К сожалению, Элейн не забыла, и пошел обратный отсчет дней, оставшихся до того вечера, который я обрекла себя провести вдали от Ма-Ма и Ба-Ба. Возможно даже, что он пришелся на летние каникулы, поскольку я помню, что в тот день уроков у нас не было и средняя из сестер, Ванда, должна была забрать меня из папиной конторы и отвезти в совершенно другую часть Бруклина, где жила их семья. Ванда была старшеклассницей, поэтому пользовалась авторитетом настоящей взрослой девушки. А еще она была самым пугающим человеком из всех, с кем я была знакома. В ней чувствовался стальной стержень – как я поняла лишь много позже, – который свойствен девушкам, осмелившимся жить своим умом. Однако физически она выглядела совершенно нормально, если не считать того, что по количеству косметики на лице соперницей ей могла стать только миз Чжу.

А вот подруга, которую Ванда привела с собой, – это была совсем другая история. Хотя Ванда была самой устрашающей из