Всадники - Жозеф Кессель

Зато с необычайной до этого остротой воспринимал теперь Уроз запахи. Он различал доносимые издалека ароматы трав, древесной коры и даже воды. В ветре с гор он различал даже запах различных камней. Вдруг он поднял голову и стал принюхиваться к темноте. Оттуда навстречу ему потянуло чем-то отличным от запахов растений, речки и камней. Он подумал вслух:

– Откуда этот дым?

Мокки остановил коня. Что?.. Дым… огонь… люди…

– Что ты говоришь? Что ты сказал? – закричал он.

Уроз его не слышал. От резкой остановки он покачнулся.

«Бредит», – подумал Мокки. И пошел дальше. Уроз держался в седле, сам того не замечая. Он потерял сознание. А когда наполовину пришел в себя, запах дыма стал сильнее. Он наполнил все его тело, укрепляя дух. Уроз открыл глаза. Голова больше не кружилась. И боль тоже слегка утихла. Он спросил:

– Где юрта?

– О какой юрте ты говоришь? – спросил Мокки.

– О той, дурак, от которой идет дым, – ответил Уроз.

– Дым… ну, да… дым, – шептал Мокки, – дым от твоих бедных мозгов… дым…

Но тут же перестал шептать, перестал даже размышлять. Теперь и он почувствовал запах, от которого забыл все прочие запахи: воды, камней и деревьев. Это был плотный, почти осязаемый запах дыма, весь пропитанный, будто благовонием, ароматом растопленного бараньего жира. Мокки потянул Джехола и сам почти побежал.

– Скорей, – говорил Уроз. – К юрте, скорей!

От холода, пронизывающего до костей, от одиночества и изнуряющей болезни, запахи очага и кухни, сменяющие друг друга, подгоняющие друг друга, тут же превращались в манящие образы. Жаркий огонь… горячий медный самовар… стены… крыша, уходящая ввысь… ковры, подушки, одеяла ярких цветов, лежащие на земле, на чарпаях… И чапаны, плетки… Родные, дружеские, спокойные лица…

Такой была степная юрта, тяжелая внизу, легкая и заостренная вверху, сделанная из прутьев и войлока, в которой родился и провел свое детство Уроз. И теперь, когда в голове смешались все времена и все места, именно к такой юрте и вели его спирали горячечного воображения. А толчки седла казались качанием колыбели.

– Ну вот, – крикнул Мокки. – Добрались!

Уроз открыл глаза, потом закрыл, снова открыл. Тщетно. Где был тот магический круг? То былое пристанище? Откуда взялся этот бедный, задымленный очаг, где горело чуть-чуть хвороста? Эти криво висящие грязные и дырявые куски коричневой ткани? Эти изнуренные лица? Эти драные одежды?

Длинный, худой мужчина и необъятных размеров женщина вышли и низко поклонились путникам.

– Добро пожаловать к нам, и да приютит вас наша бедная лачуга наилучшим образом, – сказали они одновременно.

Раболепие их поз и даже их голосов было так отвратительно, что к Урозу вернулось чувство реальности. В горных долинах Гиндукуша степные юрты не привились. И попал он, со своей болью и усталостью, не в семью благородных всадников, а к людям еще более презренным, чем джат, – к людям малого кочевого племени, живущим грабежом и попрошайничеством. На сезонные работы их нанимали за смехотворные цены. Причиной всеобщего презрения к ним была вовсе не их бедность. Гордая нищета вызывает скорее уважение. У этих же страх перед бедностью пересилил и честь, и желание соблюдать приличия. Не было такого недостойного поступка, который бы они не согласились совершить за самую что ни на есть малую мзду.

Грузная женщина и мужчина с тоненькими, как у паука, конечностями склонились перед Джехолом. По мере того, как из тени, преодолеваемой светом от костра, отчетливее проступали формы великолепного коня, они опускали головы все ниже, гнули спины все сильнее.

– Позволь нам, о благородный, о могучий, о роскошный, позволь Смагулю, главе нашего семейства, и мне, Гюльджан, его супруге, позволь нам поухаживать за тобой сегодня вечером, – произнесла женщина голосом, полным алчности и подобострастия. А муж ее прошептал так тихо, что его почти не было слышно:

– Гюльджан правильно сказала.

Гюльджан слева, Смагуль справа взяли Джехола под уздцы и провели его несколько шагов до брезентового пристанища. Оттуда высыпали мужчины, женщины и дети, чтобы воздать почет, соответствующий богатству путника. Одни кланялись до земли, другие сгибались в коленях, третьи ловили руки и стремена, чтобы их облобызать.

– Назад… все в палатку… идите и сидите там, – крикнула Гюльджан.

Все члены презренного племени послушно вернулись в палатку и уселись на корточки посреди ее. Уроз успел, однако, разглядеть их. Его взгляду, словно взгляду ясновидящего, с детства было дано моментально проникать сквозь толщу тени и плоти до самой сути вещей; вот и на этот раз сквозь маски лиц и толщу кожи он без труда разглядел скрытые движущие мотивы представших его взору людей. И дело было не в грязных лохмотьях этих мужчин и женщин, не в возрасте и не в состоянии их здоровья и даже не в выражении их глаз… Урозу показалось, он буквально видел, как в глубине этих существ шевелится страх, продажность, покорность, хитрость, лживость и бесчестие. И даже дети под своими нежными и жалобными улыбками тоже уже несли в себе эти свойства.

«Такими они и родятся: трусливыми и испорченными, – подумал Уроз. – Свобода любит жизнь в палатке, но этой палатке не хватает именно свободы, а нищета их происходит от низости».

Съежившиеся в тряпье на голой земле, продуваемой ночным ветром из-за дыр в палатке, четыре седеющих мужчины и пять женщин помоложе смотрели на Уроза глазами, в которых читалось странное горячее желание повиноваться. Уроз подумал:

«Эти рабы готовы отдать себя, даже не зная, чего они могут ожидать от меня. Их раболепство худшее из всех: ему ничего не надо, оно самодостаточно». Он вспомнил свое видение… юрта… степные наездники… Усталость опять обрушилась на него, да так, что он чуть было снова не потерял сознание.

Тут Гюльджан сказала:

– Обопрись о мое плечо, о господин, чтобы слезть с коня и войти к нам.

В голосе ее послышалась ласка, отчего Уроз даже вздрогнул. Словно к нему прикоснулось что-то постыдное. Он посмотрел на одутловатое, бесстыжее лицо женщины, грубо намазанное дешевыми румянами, и гордость придала ему силы:

– Я хочу провести ночь на улице, мой саис обо всем позаботится, – я хорошо заплачу, – сказал он громким и твердым голосом.

Он объехал на Джехоле вокруг палатки и остановился за ней, возле примитивного хлева, где дрожали несколько осликов.

Слабый, дымящийся огонь осветил камни и колючие кусты вокруг. Это Мокки нес факел из скрученной соломы, смазанной бараньим жиром.

– Земля еще слишком холодна, чтобы я спустил тебя сейчас на нее, – сказал саис. – Скоро мы получим все, что надо. Гюльджан позаботится, она здесь всем распоряжается.

Две женщины принесли чапаны, пустины, одеяла, ковры. Сплошное рванье. За ними следовала Гюльджан. Она крикнула:

– Я сняла со своих людей все, что на них было, и они рады оказать тебе помощь, господин.

Из этих рваных одеяний и ковров получился довольно толстый утепляющий слой. Мокки усадил Уроза в середину. Женщины принесли охапки хвороста и угли из костра. Огонь вспыхнул так близко от Уроза, что языки пламени почти достигали его лица. Рядом с ним поставили чайник с горячим чаем и рис, сваренный в жире.

– Мир тебе под звездами, – улыбнулась ему Гюльджан.

На лице ее, несмотря на румяна, были написаны простодушие и щедрость. Однако она тут же добавила:

– По твоему указанию, о господин, и только по твоему указанию, я вручила саису счет.

Уроз извлек из пояса горсть бумажных денег. Гюльджан схватила их жирными пальцами, скомкала с чувственным, взволнованным смехом, после чего ушла и увела женщин.

Уроз никак не мог утолить жажду горячим черным чаем, который обжигал ему рот. Мокки молча съел весь рис, съел до последнего зернышка.

Джехол, привязанный рядом с Урозом, заржал. Для него у кочевников не нашлось ничего. Мокки подошел к нему и погладил его по гриве. Он вспомнил, что во время кантара, испытания, которому подвергают коней, участвующих в бузкаши, те целыми днями ничего не едят. Но то в пору летнего зноя… Он задумался, погрузив пальцы в гриву коня, о степи, где под солнцем широко разливается во все стороны горький запах полыни.

Куча тряпья тяжким грузом давила на переломанные кости Уроза. Боль усиливалась с каждой минутой. Он хотел было уж приказать саису разбинтовать ногу, как вдруг увидел склоненную над собой голову. На ней были длинные волосы, заплетенные в косы, и Урозу мгновенно стало неприятно оттого, что женщина – да еще из такого племени – видит его обессилевшим. Он грубо отодвинул голову и спросил:

– Ты кто? Чего тебе надо?

– Меня зовут Зирех, – сообщила женщина. – Я помогала принести сюда хворост, одежду, еду.

Голос ее был тих, но очень отчетлив, как у человека, привыкшего говорить по секрету.