Оливковая ферма - Кэрол Дринкуотер

После ужина девушки и их верный рыцарь Хайо удаляются в ту сторону, где заманчиво сияют яркие огни Канн, а мы, ветераны, устраиваемся на верхней террасе и мирно сидим, любуясь на звезды и луну. После мистраля воздух особенно прозрачен, и мы различаем каждый кустик на спускающемся к морю склоне холма.

Завтра родители, и мои и Мишеля, уезжают, и потому всем нам немного грустно. Мы открываем последнюю бутылку и молча пьем вино, впитывая в себя всю прелесть южной ночи. Вдруг тишину нарушает какой-то новый, незнакомый звук: высокий, короткий, слабый и многократно повторенный.

— Что это? — спрашивает Анни.

Мы все в недоумении прислушиваемся. Я вглядываюсь в озаренные мерцающим светом лампы лица моих родных и, не выдержав, фыркаю:

— Это Schnecken, Анни. Улитки.

— Что улитки?

— Они чихают!

Познание оливы

Лето уходит от нас бесшумно, как опадают на землю увядшие лепестки. Все гости разъехались, и мы остались вдвоем. Ласточки собираются в стаи, и начинается осень, деревенская и дождливая. Земля возрождается, радуясь долгожданной влаге, а высохшая за лето трава вновь зеленеет. То тут, то там из нее выглядывают наивные белые маргаритки, свежие, будто накрахмаленные. Я прогуливаюсь вдоль ряда олив и изучаю созревающие плоды — они уже приобрели легкий фиолетовый оттенок. Домой я возвращаюсь с букетом полевых цветов и ставлю его в банку на столе. Когда из-за угла дома выглянет солнце, все они дисциплинированно повернут к нему свои головки. Мне нравится эта предсказуемость.

Субботнее утро. Чистый, словно вымытый, воздух пахнет травой. Мишель где-то внизу на склоне рассаживает белые и фиолетовые ирисы. Мы вырыли их на террасе, где они размножаются с невиданной скоростью, и теперь хотим создать цветочный бордюр вдоль новой ограды и лавровых кустов.

Приходит Рене и приносит два полиэтиленовых пакета с мелким черным виноградом.

— Framboises, — объясняет он, и я ничего не понимаю.

— Почему виноград называется малиной?

— А вы попробуйте, — советует Рене.

Я пробую и, к своему удивлению, убеждаюсь, что у винограда действительно явный вкус малины.

Рене пришел, чтобы свозить нас с Мишелем на экскурсию на одну из ферм, где он ухаживает за оливковыми деревьями (правда, договаривались мы на позавчера, но я уже привыкла не обращать на такие мелочи внимания). Дожидаясь Мишеля, мы устраиваемся на верхней террасе, и я ставлю на стол бутылку пива. Пока Рене разливает холодный напиток по бокалам, я украдкой смотрю на часы и улыбаюсь. Еще нет и половины одиннадцатого. Долгие годы самоограничения и разных диет, чувство вины после нечаянно съеденного вкусного кусочка, все это ради того, чтобы влезть в одежду поменьше и соответствовать чьим-то чужим представлениям о красоте, — и вот, полюбуйтесь: я сижу рано утром на солнышке, с удовольствием пью пенистое пиво и учусь жить в мире со своими желаниями.

Рене развлекает меня историями из своей жизни. До того как выйти на пенсию, он водил грузовик, а во время немецкой оккупации помогал местному Сопротивлению и после наступления комендантского часа развозил провизию нуждающимся французским семьям. Я будто слушаю забавный плутовской роман о похождениях современного Робина Гуда и его верного коня — в данном случае, разумеется, грузовика.

Сейчас Рене с оживленной жестикуляцией и массой подробностей рассказывает мне о том, как можно освежевать и съесть ежа. Оказывается, готовить его совсем просто: сначала отварить в bouillon, а потом достать, разрезать ему живот и снять шкурку так же, как снимаешь водолазный костюм.

— А внутренности?

— A-а, они вывалятся сами, когда разрежете живот.

Вряд ли я когда-нибудь воспользуюсь этим рецептом, но Рене об этом знать не обязательно. А он уже приступил к рассказу о морских свинках, cochons d’lnde, которые, как выясняется, тоже составляли важную часть рациона в тяжелые военные времена. Эти зверьки очень жирные, объясняет он, а как раз жира тогда и не хватало, а потом жирное мясо всегда вкусное. Рене открывает новую бутылку пива, а я уже начинаю подумывать о том, что строгая диета — это, возможно, не так уж и плохо. Рассказ о военных приключениях продолжается, и вдруг, прерывая самого себя, Рене спрашивает:

— А вы знаете, почему движение Сопротивления называлось Маки? Потому что именно так называется кустарник, который растет на Корсике и по всему Средиземноморскому побережью. А они в этих кустах и скрывались. Здесь, в Провансе, Сопротивление было очень активным, и без него высадка союзников вряд ли имела бы успех.

Я об этом знаю, но, чтобы доставить рассказчику удовольствие, изображаю удивление. Рене скромно пожимает плечами и с удовольствием продолжает свой рассказ. Теперь он переходит к ночам, проведенным в укрытиях, а от них самым естественным образом переходит к своему роману с певичкой из марсельского ночного клуба.

— Diable, у нее были такие потрясающие ноги!

Он пускается в красочное описание певичкиных прелестей, но потом, спохватившись, краснеет и поспешно начинает рассказ о том, как уже в конце войны он встретился с местной девушкой, влюбился, а позже она стала его женой.

Заметив подошедшего Мишеля, Рене машет ему рукой. Теперь он с жаром начинает рассуждать о более актуальных вещах: а именно об оливковых деревьях и уходе за ними. Его голубые глаза при этом радостно сверкают, и ясно, что эта тема ему еще милее, чем воспоминания о героическом прошлом.

Мишель приводит себя в порядок, и мы отправляемся в первое короткое паломничество по местам обитания оливы. Сегодня наш путь лежит в сторону от берега, вглубь и вверх. По крутой, закрученной, как штопор, дороге мы поднимаемся в совсем другой мир — глухую провинцию, где почти не видно машин, а среди тех, что встречаются, преобладают фермерские грузовички и заляпанные глиной тракторы. Здесь стоит удивительная тишина, и кажется, что за двадцать минут мы успели перенестись на полстолетия назад.

К ферме, на которую мы сегодня направляемся, ведет едва различимая проселочная дорога, больше подходящая для трактора, чем для легковушки Рене. Она заканчивается у старых, покосившихся ворот, запертых при помощи цепи и ржавого замка. К дому, выстроенному на склоне, надо подниматься по довольно крутой каменной лестнице — все это очень напоминает наш участок. Этот старый bastide[131], розового цвета, с выцветшими зелеными ставнями, кажется совершенно заброшенным. Его владелец, парижанин весьма преклонных лет, приезжает сюда только на месяц летом, а все остальное время дом остается необитаемым.

Расположенная слева конюшня переоборудована под вторую ванную для того, чтобы утром хозяин мог запереться там от неугомонных внуков и спокойно побриться. Маленький дворик с потрескавшимся бетонным полом весь увит виноградом со свисающими зелеными гроздьями. Именно такой я всегда представляла себе французскую глубинку.

На ферме сто тридцать оливковых деревьев, тридцать из которых растут здесь уже двести пятьдесят — триста лет. У них корявые, морщинистые, как слоновья кожа, стволы. Остальные посажены нынешним владельцем. Им двадцать пять лет, и все они отлично плодоносят. Молодые деревья принадлежат к незнакомому мне сорту tanche, старые — cailletier, те же, что растут и у нас.

Рене срывает одну оливку и протягивает мне:

— Cailletier славятся тем, что из них получается масло отличного качества и замечательного золотистого цвета. Когда-то из-за этого красивого оттенка его в больших количествах закупали парфюмеры из Грасса для своих эссенций и духов.

Я знаю, что здесь этот сорт называют еще Ниццской оливой. Он распространен по всему побережью. Деревья этого сорта — самые высокие среди олив, а плоды — самые мелкие.

Мы переходим с террасы на террасу и наблюдаем за тем, как Рене внимательно рассматривает маленькие зелено-фиолетовые плоды. Вдруг он резко останавливается, срывает с дерева листок и, хмурясь, крутит его в пальцах.

— Раоп, — произносит он с досадой.

— Раоп? — удивленно повторяю я, оглядываясь в поисках павлина.

Рене кивает и объясняет. Оказывается, на юге Франции среди домашней птицы когда-то жили и павлины. Наверное, именно поэтому болезнь оливковых деревьев Cyclocodium Oleaginum здесь стали называть œil de раоп, то есть «павлиний глаз». Действительно, у заболевших деревьев на серебристых листьях появляются черные пятна, напоминающие узор на хвосте у павлина, после чего они сморщиваются и опадают. Рене отдает нам листок и советует:

— Проверьте, нет ли у вас на деревьях таких же.

Даже на наш неискушенный взгляд видно, что лист серьезно болен. Я беспокоюсь за здоровье плодов, но Рене заверяет меня, что этой болезни подвержены только листья. Однако дерево надо срочно лечить, поскольку, если этого не сделать, уже через год оно совершенно облысеет. А кроме того, œil de раоп очень заразна.