Сулла - Франсуа Инар

Последняя статья закона относилась не только к проскрибированным, но также ко всем тем, кто погиб, борясь против родины: речь шла о конфискации имущества. Для лиц, не фигурировавших в числе проскрибированных, это было распоряжение, которое явно причисляло их к врагам. Взяв оружие против Республики, они действовали как варвары, и, следовательно, их состояние принадлежало победоносным римлянам. Впрочем, Сулла не стеснялся показать, что имущество, которое он продает, он рассматривает как свою добычу, и действительно эта «добыча» была представлена на распродажу, так как в его компетенции воткнуть в землю символическое копье. Такой же была процедура для имущества проскрибированных: по этому поводу следует сделать замечание, так как очень рано враждебная Сулле пропаганда обвинила его и его сторонников во внесении в списки имен, чтобы завладеть желаемой собственностью. Конечно, проскрибированы были самые богатые лица в Риме; но как же могло быть по-другому, если речь шла о политических деятелях общества, где богатство — основополагающий элемент политической значимости? Истоки этой пропаганды (проскрипция некоторых лиц, принятая для того чтобы получить возможность присвоить их имущество), без сомнения, можно найти в условиях, в которых он производил продажу. Принимая во внимание большое число конфискованных владений, все те, кто мог бы стать владельцами, не желали участвовать в распродаже (чаще из-за страха), и некоторое имущество отдавалось по совершенно ничтожной цене (тем более людям, не побоявшимся показаться на распродажах). Можно составить представление о совершавшихся сделках благодаря данным Плутарха о вилле Мария в Кампании: речь шла о роскошном жилище, «устроенном с пышностью и изысканностью, мало соответствующим человеку, бывшему участнику стольких войн и походов», превосходно расположенном на мысе Мизене, возвышающемся над Неаполитанским заливом. Родная дочь Суллы Корнелия купила ее за 75 000 денариев и спустя немного времени перепродала Луцию Лукуллу за более чем 500 000 денариев. Другими словами, она купила ее за 15 % стоимости. Из таких фактов, как эти, можно извлечь мысль, что было достаточно много проскрибировано, чтобы обогатиться (хотя в отношении Мариев даже противники Суллы могли придумать Другие, более политические мотивы его враждебности!), тем более, что Сулла вмешивался в распродажу, чтобы отдать то или иное имущество одному из своих сторонников, желая их вознаградить. Во всяком случае бесспорно, что таким образом составились некоторые значительные состояния. Самый известный пример — центурион Луций Лусций, который, получив плату за три головы проскрибированных, с этим капиталом выступил в качестве покупателя имущества: через двадцать лет его достояние оценивалось в 10 миллионов сестерциев.

Но обогащения такого сорта редки и малозначимы. Зато намного более значительными для истории конца Республики являются трансферты и концентрации состояний, которые производила проскрипция внутри самой аристократии: около двух с половиной миллиардов сестерциев было в некотором роде роздано пережившим семь лет гражданской войны. И с этой точки зрения, не нужно делать отличий между старыми сторонниками Суллы и присоединившимися недавно, потому что Марк Эмилий Лепид, тесно связанный с марианцами, признавал сам обладание большим имуществом проскрибированных: у римлян не было нашей щепетильности, и они не колебались обогатиться за счет оставшихся от их друзей вещей, когда представлялся случай. Таким образом, Цицерон выкупил часть имущества Милона, осуждения которого он не смог предотвратить. Следовательно, нет ничего удивительного, что имела место очень сильная концентрация состояний: Марк Лициний Красс, самый богатый человек в Риме в эпоху Цицерона, обладал 200 000 миллионами сестерциев в землях, что позволяет предположить оставшееся состояние. Притом именно он публично утверждал, что на самом деле не настолько богат, если не может содержать армию на свои годовые доходы. Что касается Луция Домиция Агенобарба, который не мог похвастать принадлежностью к сулланцам с первого часа, то он располагал достаточным состоянием, чтобы вознаградить свои 4 000 солдат, дав им из собственных владений по гектару земли каждому. Сам Сулла из своей добычи от войны против Митридата и из конфискаций оставил за собой одно из самых больших состояний своего времени. Отсюда следует подтверждение, что проскрипция была для него и его окружения только средством обогащения, только шагом, который Цезарь, самый ярый противник сулланских распоряжений, после смерти диктатора не поколебался преодолеть, утверждая, что «резня закончилась только в час, когда Сулла осыпал богатствами всех своих ставленников».

В самом деле известно, что Цезарь давал наименее направленную интерпретацию проскрипции, потому что именно конфискации и распродажи не длились долго: стремясь к тому, чтобы эти сведения счетов не слишком долго отравляли политическую жизнь, Сулла установил дату, с которой все должно было прекратиться. Это было 1 июня 81 года. Означало, что инвентаризация имущества всех жертв должна была закончиться в пять месяцев, и после распродажи ее не намерены проводить, даже если не будут отданы все поместья. И действительно, в некоторых семьях смогли восстановить то, что не было выставлено на распродажу из-за нехватки времени.

События же развивались довольно быстро, потому что уже через день после победы очистка приняла законную форму, и через три дня стали известны те, на кого она была направлена. И в отношении родовых последствий Сулла установил довольно близкую дату, чтобы дать возможность быстрому возврату к нормальному политическому положению. В общем, нужно констатировать, что новая процедура была хорошо воспринята, потому что позволяла отомстить основным ответственным за гражданскую войну и мешала установлению климата террора, который знавал Рим в момент, когда Марий думал только об одном — уничтожении своих врагов.

Впрочем, в Риме никто не понял, если бы Сулла запретил любую репрессивную форму против марианцев: такое отношение было бы по меньшей мере не только подозрительно, но, кроме того, оно бы содействовало общей резне; каждый считал себя вправе свести свои счеты. Следовательно, объявляя задолго до окончательной победы то, что он рассчитывает отомстить за всех тех, кто был жертвой марианских жестокостей, а также отомстить за Республику, подвергшуюся их лихоимству, Сулла в некотором роде заранее взял на себя возможность повышенного наблюдения за операциями по очистке: он был Мститель, и многие древние авторы свидетельствовали о реальности этой пропаганды. «Когда Сулла, победитель, приказал убить Дамасиппа и весь сброд, увеличивший свое состояние на несчастьях Республики, был ли кто-нибудь, кто не приветствовал эту меру? Говорили, что эти преступники, эти мятежники, чьи опасные действия не прекращали тревожить государство, заслуживали смерти». И действительно, радикализация марианского режима в 83 и 82 годах напомнила всем, кто забыл, что он устанавливался на трупах немалого числа значительных лиц, начиная с консула Октавия. Сам молодой Цицерон, никогда не скрывавший своего восхищения Марием и бывший последователем юриста Квинта Муция Сцеволы, убитого при известных обстоятельствах, входил в число «умеренных», то есть людей, которые особенно не благоволили Сулле; однако он признает: «В этой войне было недостойно гражданина не присоединиться к тем, чье спасение обеспечивало достоинство Республики внутри и ее авторитет вне. Исходя из этого, следовательно, было естественно, что уничтожали тех, кто ожесточенно боролся в стане врагов».

Но поскольку Сулла был поборником справедливости, он взял на себя возможность определения форм и лимитов мщения. И древние авторы ясно свидетельствуют об этом. Святой Августин, много почерпнувший у Саллюстия, когда писал свой «Божественный город», действительно утверждает, что обнародование списков было воспринято народом с большой признательностью: «Конечно, количество жертв удручало людей, но все же их утешало то, что количество было ограничено». И другие подтверждают, что эта процедура, которой придерживались неукоснительно, пощадила Рим от состояния террора, известного ему по другим временам, настолько, что те, кто предпочел покинуть Город, опасаясь расправ, довольно быстро вернулись, убедившись, что не было никаких разгулов насилия. И особенно замечено то, что все, на кого направлена месть, были теми, кто упорно сражался два года, и это означало, что они не стремились превышать основания преследования, как если бы все то, что сделано между 87 и 83 годами, было стерто вооруженным конфликтом этих двух последних лет. И даже у Саллюстия, фигурирующего среди самых враждебно настроенных к Сулле авторов, находим воспоминание о проскрипции с некоторым чувством облегчения: «Луций Сулла, которому, в соответствии с законом войны, победа давала все права, хотя и понимал, что смерть его врагов могла усилить его партию, однако уничтожил только небольшое количество и предпочел удержать остальных благодеяниями, нежели террором». Нужно сказать, что те, кто год за годом наблюдал, как Марий-отец, Цинна и Марий-сын освобождались от своих противников с полным самоуправством, без малейшей юридической и моральной щепетильности, должны были рассматривать как значительный прогресс эту формулу, которая, кроме всего прочего, имела преимущество защитить Рим от новых мщений, потому что теоретически никто не мог бы производить расправы во имя проскрибированных.