Сулла - Франсуа Инар

Конечно, не все проскрибированные имели такое же значение, как бывший консул 83 года, стоящий третьим номером в списке, и Сулла испытывал неодинаковую враждебность по отношению к тем или иным. Это подтверждает тот факт, что другой консул 83 года, Луций Корнелий Сципион, жил долгие годы в Марселе в полном спокойствии; но правда и то, что Сулла не мог относиться одинаково к «новым гражданам» и последнему отпрыску знаменитого рода Сципионов. Это позволило некоторым семьям спасти кое-кого из своих, когда тот появлялся в списке. Так, известны два всадника, избежавшие преследований, которые велись, возможно, без особого усердия, потому что они не были лицами первого плана. Первый самнитского происхождения, — Гней Децидий, о котором известно, что ему помог и его поддержал Авл Клуентий (другой всадник, защищаемый Цицероном в уголовном деле) и, вероятно, также Цезарь, который попытался в конце 70-х годов использовать его пример, чтобы вызвать принятие закона об амнистии. Другой проскрибированный всадник, некто Авл Требоний, чье имя нам известно, потому что во время своей претуры Гай Веррес должен был познакомиться с одним делом, к которому был пассивно причастен: его брат Публий написал завещание, распределяя свое имущество между многими тицами, которым он вменял в обязанность отдать часть прав проскрибированному. Единственный среди наследников, вольноотпущенник Авла Требония, выполнил требование завещания и передал своему бывшему хозяину половину того, что получил. Другие, опасаясь быть выданными, действительно полагая, что проскрибированные были приговорены оставаться вне общества и, возможно, исходя из своих личных интересов, представили дело претору, аргументируя тем, что нельзя требовать от них, чтобы они передали часть наследства проскрибированному (что могли принять за акт соучастия) и, как следствие, прося, чтобы аннулировали ограничивающее заключение и позволили им пользоваться всей совокупностью имущества, доставшегося им. Что и сделал Веррес, конфисковав также часть вольноотпущенного. Эта несколько корыстная история подтверждает, во всяком случае, что не все семьи были разорены гражданской войной и в некоторых случаях не теряли возможности использовать закон.

Но есть два других лица, принадлежавших к сенатским кругам, которым удалось избежать преследований и прожить долго, чтобы быть проскрибированными во второй раз через сорок лет, по инициативе Триумвирата. Первым был некто Луций Фидустий, о котором практически ничего не известно. Его имя дошло до нас именно потому, что сами древние считали мрачной фантазией судьбы спасение индивидуума первой проскрипции, чтобы погибнуть во вторую. Менее известным и все же более любопытным является случай Луция Корнелия Цинны, сына руководителя марианцев и деверя Цезаря, вернувшего себе свое «достоинство» только в 49 году, когда Цезарь организовал издание закона об амнистии и реинтеграции жертв Суллы. Он, бывший проскрибированный, в 46 году женился на Помпее, дочери Помпея и вдовы Фавста Суллы!

Затем, хотя он и не принял никакого участия в заговоре во время мартовских ид убийства Цезаря, он присоединился к выступавшим против тирана, что вызвало к нему враждебность плебса Рима; несчастный трибун, носивший то же имя (Гай Гельвий Цинна) поплатился за это: его разорвала толпа, которая спутала его с бывшим деверем Цезаря. Во всяком случае, наш Цинна был вновь проскрибирован в 43 году.

Но закон Корнелия о врагах государства не довольствовался установлением эдикта: он больше уточнил юридические рамки проскрипции, прежде всего недвусмысленно охраняя отрубающих головы от преследований на основании закона об убийстве; затем предписывая запрещение траура в семьях казненных проскрибированных и бесчестие памяти всех тех, кто был включен в списки. В отношении же запрещения траура, если эдикт ничего не говорит об этом, значит, что бесполезно было в ноябре 82 года требовать от марианских семей отстраниться от каких-либо демонстраций. Во что бы то ни стало нужно было избежать того, чтобы в будущем семьи не посвящали проскрибированным пышных церемоний: в Риме в I веке до н. э., как в Южной Африке в наши дни, пышные похороны могли быть толчком для организации политических демонстраций. Что касается бесчестия памяти, которое заключалось в том, чтобы заставить исчезнуть, заклеймив их, любое упоминание об отмеченных лицах и уничтожить их изображения, — закон был предназначен для того чтобы прекратить действие по уничтожению, которое представляли проскрипции. Нужно подчеркнуть по этому поводу, что мера была очень эффективной, потому что из 520 исключенных нам известны только 75 имен. Если задуматься над тем, что все эти лица ранга квесторов и сенаторов представляли собой активную политическую элиту, окажется, очевидно, что если сохранилась память о только лишь менее чем 15 % из них, так это потому, что имело место сокрытие: некоторые семьи потонули в забвении на многие поколения, а другие просто-напросто исчезли. Впрочем, некоторым образом 75 имен, известные нам, не представляют типичного образца жертв именно потому, что мы не должны были бы их знать. Во всяком случае, бесчестье памяти тоже давало простор возникающим всплескам коллективного насилия, когда речь шла о том, чтобы разрушить статуи и памятники. Таким образом, трофеи Мария, прославлявшие победу над кимврами и тевтонами, разнесли по кусочкам. В отношении Грацидиана все было несколько по-другому: воздвигнутые ему статуи почти повсюду в 85 году были свергнуты и изуродованы весной 82 года, когда Сулла вошел в Рим: эти народные движения в некотором роде заявили об участи, которая ожидала несчастного. Даже личные изображения должны были быть уничтожены, потому что таким способом стремились также разрушить связь, которая существовала у проскрибированного с его кланом. Вот пример эффективной меры. В 99 году трибун плебса Секст Тиций был приговорен к ссылке за посягательство на величие государства: он имел при себе бюст своего коллеги Луция Апулея Сатурнина, убитого после того, как сенат из-за него декретировал чрезвычайное положение.

Наконец, специальное распоряжение относилось не только к проскрибированным, но и к их сыновьям. Очень трудно определить точную природу этого, потому что оно тоже было очень быстро модифицировано, и древние авторы рассказывают исключительно о его вторичной форме. По существу, оно отправило в изгнание сыновей и внуков проскрибированных, что означало, что чистка была направлена не только на индивидуумов, виновных в обращении оружия против собственной родины (используя сулланскую формулировку), но также на их потомков мужского пола. Эта мера, кажущаяся нам чудовищной, без сомнения, не была таковой в глазах римского общества I века до н. э., в котором семейные связи архаической эпохи оставили больше чем след: некоторым образом ошибка отца обязательно влекла за собой лишение прав их детей, потому что отправляющийся в изгнание осужденный обнаруживал конфискованным все свое имущество, и, следовательно, его сыновья не могли больше претендовать на социальный статус отца. Но также наблюдают, что эта связь действительно проявляется: враг одного человека — обязательно враг его сыновей, когда он сам исчез или когда он осуждением лишен средства нападать или защищаться. С этого момента долг уничтожить врага выпадает на долю сына. По этому поводу Плутарх рассказывает любопытный анекдот, относящийся к Катону Древнему (за век до описываемых событий): один молодой человек возбудил неопровержимое дело против врага своего умершего отца и заставил его взять обратно свои политические права. Когда после оглашения вердикта он пересекал Форум, Катон остановил его, горячо пожал руку, говоря: «Вот что нужно предлагать в жертву своим родителям: не ягнят и козлят, а слезы и осуждение их врагов». Этот долг мщения, идущий от сыновней любви, — главная добродетель в этом обществе, присущая всем римлянам с такой же очевидностью, как им показалось бы абсурдным упустить возможность нанести ущерб врагу. Свидетель этому Цицерон, воспроизводивший эту поговорку (калька на греческую модель): Pereant amici dum inimici una intercidant (Пусть погибают мои друзья, лишь бы одновременно с ними исчезли мои враги). Сомнительно, что подобная концепция социальных отношений не должна была иметь влияния на политическую жизнь, которая отмечена громкими процессами, демонстрацией настоящей вендетты между родами (правда, подогреваемой тем, что обвинитель мог, если он заставлял осудить сенатора, занять его место в сенате). В этих условиях распоряжение, направленное на сына проскрибированного, объяснялось, без сомнения, двойной точкой зрения. С одной стороны, не вызывало сомнения, что сыновья рассматривались как сопричастные к виновности отца, и это оправдывало их изгнание; с другой стороны, удаление их из города прекращало уничтожение проскрибированных, потому что впредь не было никого, кто мог бы стремиться отомстить за них и, следовательно, в некотором роде реабилитировать их. Эта общая черта, присущая многим древним обществам (достаточно вспомнить, что в Карфагене, когда в IV веке был пресечен заговор Ганнона, казни предали его сыновей и всех его родных, даже невиновных, «чтобы не выжил из этого дома, такого преступного, никто, способный повторить его злодеяние или отомстить за его смерть»). Намного ближе к проскрипции расправа над волнениями в Риме в 121 году и смерть сторонников Гая Гракха: Марка Фулия Флакка и его старшего сына, погибшего во время стычек. Опимий приказал казнить молодого Квинта, последнего представителя мужского пола этого рода, хотя ему не было и восемнадцати лет и он не принимал никакого участия в сражениях. Новое то, что в распоряжении, принятом Суллой по отношению к сыновьям проскрибированных, это не принцип: оно легализовало практику и распространило ее. Консул Луций Опимий в 121 году не был стеснен юридическими сомнениями, чтобы убить ребенка (которому он предоставил право выбрать способ казни!); Сулла предложил способ устранения, который не был смертным приговором, а видом лишения «воды и огня» в законе, и сделал его применимым к сыновьям и внукам 520 проскрибированных, что составило много людей.