Психолог, или ошибка доктора Левина - Борис Минаев

Выйдя на Моховую (тогда она называлась проспект Маркса), Лева остановился подождать Иру. Она в аудитории разговаривала с девочками и вышла нескоро. А увидев Леву, опять улыбнулась. Той же улыбкой, как тогда, когда остановила на нем свой взгляд, в аудитории. Только что прошел мелкий, тихий дождик, Лева еще застал его. Потом он кончился вдруг, стало сыро и тепло.

– К метро? – просто спросила она. И вдруг взяла его под руку. Эти сто шагов от института до угла Тверской он потом очень долго вспоминал, это была его тайна, его ежедневный ритуал, ну типа молитвы перед сном – вспомнить ее руку, ее тепло, ее походку, ее пальцы, ее глаза…

Они долго стояли на углу, возле «Националя», на них из-за тяжелых старинных дверей ресторана смотрел швейцар, смотрел лениво и от нечего делать, а они все говорили и говорили…

За эти тридцать-сорок минут он успел рассказать ей, в общем-то, все. Все про себя, что мог. А она слушала внимательно и чуть улыбалась.

Хотя рассказывать про себя он, в общем-то, и не собирался, – собирался высказать кое-какие сомнения, и задать кое-какие вопросы, но получилось по-другому.

Он рассказал и про родителей, как он их любит, но в последнее время стало что-то очень тяжело, их страх мучает его, он пытается объяснить, что дело не в институте, не в поступлении, дело в выборе себя (вы понимаете? Ира просто кивнула: разумеется, даже не переспросила ничего), но они зациклены на этом, вот только сейчас немного успокоились, когда он записался сюда, Ира мягко улыбнулась: правильно, ты должен оставаться собой, но твой долг успокоить родителей, им сейчас действительно тяжело, надо пережить этот момент, а с поступлением она и вправду постарается помочь, КЮП выдает характеристики-рекомендации, это раз, на факультете мама легко найдет репетиторов, Ира подскажет, на какой кафедре, это два, и, кроме того, даже если вдруг что-то не получится, можно устроиться будущей осенью лаборантом, и тогда уже поступить будет гораздо легче, ты меня понимаешь, ты сам, главное, не бойся, ты ведь не боишься, ты ведь смелый, правда, очень смелый, очень и очень, да?

Не знаю, вдруг пожал плечами Лева, по-моему, нет.

Ира замолчала, пристально глядя ему в глаза. Но ведь сегодня ты не побоялся, правда? Нет, это другое. Почему «другое»? Другое, потому что выглядеть смешным я действительно не боюсь. Заика и все такое. Привык. Так ведь в этом-то все и дело, нахмурилась Ира, милый ты мой. Знаешь, сколько глупостей люди делают только потому, что боятся показаться смешными? Не знаешь? А я знаю! Особенно мужики… Для твоего возраста не бояться выглядеть смешным – это очень много. Поверь. Ты должен мне верить.

В ее интонации была непривычная требовательность.

Нет, не требовательность. В ее интонации была непривычная власть.

Лева как будто споткнулся, когда услышал эту интонацию в ее голосе. Споткнулся, чуть не упал, замахал руками, но удержал равновесие. Так бывает в начале зимы, когда появляется лед, раскатанные дорожки, а ты за лето забыл, как передвигаться по ним. Он удержал равновесие и не упал. Он был согласен подчиняться этому человеку. В общем-то, во всем.

Но причина, по которой он согласен был ей подчиняться (в общем-то, во всем), была, как позднее сформулировал для себя Лева, абсолютно правильной. Да, она была его другом, его учителем, его главным собеседником (в том году), она была лидером, руководителем, вождем, мессией, революционером. Но прежде всего она была для него магнитом, который притягивал сильнее всех остальных магнитов. Это был такой очень большой магнит, короче говоря. Невероятной силы…

Эта ее интонация требовательности проявилась потом в одной очень странной ситуации. Сотни, а может, тысячи раз она в течение этого года ругала его за нытье, порой очень жестко выправляла, выпрямляла его мотивы, «чистила» его установки, пресекала его внутреннее бегство от проблем, делала это, наверное, подробнее и тщательнее, чем с остальными, но все-таки это было не его, а общее, это была ее жужжащая забота пчелиной матки о своем рое, ее вечная, сосущая, не дающая спать, не дающая жить ей самой озабоченность чужими жизнями.

Но тут было совсем другое. И всего однажды. Когда они лежали в постели.

На ее продавленной кровати, в этой узкой однокомнатной клетухе, которую она снимала в Чертаново.

Было жарко, у них был, наверное, час, от силы, они постепенно переместились туда, он начал потеть, и она сняла с него рубашку, а потом понюхала.

Понюхала его кожу. На плече. Потом на животе.

– Слушай, – сказала она. – От тебя странно пахнет. Молоком, что ли. Теленком каким-то. А?

Он тоже понюхал. Этот запах он знал. Ну да, его кожа так пахла. Ему было, честно говоря, все равно, и даже нравился этот запах, потому что он был свой, ну да, немножко такой детский. Ну и что?

– А мне нравится, – легкомысленно сказал он, не понимая подвоха. – У меня с детства такой. А тебе нет?

– А мне нет! – сказала она и вдруг приподнялась на локте. Положила подбородок ему на грудь. – Мне не нравится. Не понимаешь?

– Нет, честно говоря, – он даже испугался. – Что не так?

– Я не хочу, чтобы ты пах как ребенок! – внятно и четко сказала она. – Ты не должен так пахнуть! Не хочу!

И дальше она длинно и немножко невнятно стала говорить о том, что каждый раз, когда он бравирует своей инфантильностью, этим своим «ребенкиным комплексом», заставляет ее быть мамкой, когда она слышит этот его запах, все в ней кричит и негодует от ужаса, от страха за них, все внушает ей чувство вины, все отвращает ее от него…

– Ты мужчина, понимаешь? – сказала она. – Ну хочешь, я расскажу тебе, какой ты мужчина? Чтобы ты знал, что важно для женщины, что у тебя хорошо, что плохо?

– Ну расскажи…

– Вот видишь, какие коленки у тебя. Они хорошие. А это место у тебя не очень, – она потрогала его поясницу. – Не то что-то… И руки. Должны быть сильные руки. Это очень важно.

Он ничего не понял. И ему от стыда совершенно ничего не хотелось. Это было странно. Ведь он лежал перед ней совершенно голый. И чувствовал кожей сквозь легкое платье ее грудь. Но ничего… При этом – ничего. Зачем она это ему сказала?

Слава богу, в это время зазвонил телефон.

У нее в квартире все время, беспрестанно, звонил телефон.

В первый раз он поцеловал ее на кухне, ночью, в Чертанове, когда встречали ребят из Свердловска, дружественный клуб «Протон» и все, кто могли остаться ночевать, уже остались (включая трех девочек из Свердловска), кое-как разместились на кровати, на раскладушке, на полу, а им лечь уже было негде и они говорили, говорили, говорили, пока у него не начало все кружиться перед глазами, и чтобы удержаться, он взял ее за руку и притянул к себе. Ей было неудобно, тесно перегибаться к нему через стол, и она села на колени. И обняла, и расстегнула его рубашку, и не давала ничего говорить, а потом они пошли ночью гулять, взявшись за руки и опять обнимались на пустых улицах, глядя на проезжающие мимо поливальные машины. И вернулись под утро, когда рассвело; сумасшедшее по своему счастью было то лето.

Сколько раз это, вообще-то говоря, было?

Он не мог подсчитать. Вообще он плохо помнил тот год. По дням, по деталям. Все время шел один бесконечный день, который заканчивался в Чертанове или дома у кого-то из ребят, психодрама, или обсуждение психодрамы, или так называемый совет клуба, неважно, как это называлось, суть была одна, и чья квартира, тоже было неважно, потом все равно он ехал с ней в Чертаново, провожал…

Эта дорога стала его сутью, его подноготной, за время пути он успевал подумать о многом – о ней, о себе, о том, что будет, когда он вырастет, сможет ли она его дождаться, о поступлении, о клубе, о том, как ему повезло попасть в эту удивительную компанию людей, о том, что он должен дорожить каждой секундой их общения, их занятий, о прошлой психодраме…

Но отдельные эпизоды он помнил. Были такие, в общем, интересные эпизоды.

Эпизод 1

Он сидит на горячем парапете, летом, на Пушкинской площади, и ждет ее. Они договорились здесь встретиться, а Иры все нет и нет. Душно, середина дня, он устал смотреть на толпу, здесь все встречаются и все ждут друг друга, по-летнему одетые женщины, дядьки в светлых брюках и рубашках с коротким рукавом, толстые, худые, лысые, с цветами, с портфелями, негры, азиаты, командировочные в плащах-болонье, это в жару-то;

– некоторые пытаются прямо тут же знакомиться, неудачно, кто-то кому-то что-то молча передает, шпионы, понятное дело;

– едят мороженое, смотрят на часы, сменяют друг друга, здороваются, уходят, это месиво лиц, ног, животов уже вызывает тошноту, тогда он начинает выискивать глазами тех, кто, как и он, сидит тут на парапете уже давно, ждет неизвестно чего, проводит время, выполняет задание;

– такие есть, парень в рваных джинсах, смотрит вокруг себя мутно, зло, ловит Левин взгляд и тоже начинает смотреть на него, долго и пристально, пьяный старик уже ни на кого не смотрит, просто спит, женщина с книжкой и с ребенком, ребенок свесил голову из сидячей коляски, бедолага, эти тоже быстро надоедают, Лева старается не смотреть на часы, и вдруг понимает;