Качели дыхания - Герта Мюллер

Роберт подошел к столу и оказался возле меня. В левой руке он держал Мопи с ситечком на голове, а правой схватился за мое колено, словно оно край стула. После объятий в день возвращения — вот уже восемь месяцев — никто из домашних ко мне не прикасается. Им я кажусь неприступным, Роберт же воспринимает меня просто как новый предмет. Он хватается за меня, как за мебель, чтобы устоять на ногах или положить мне что-нибудь на колени. На этот раз он запихнул в карман моего пиджака Мопи, будто я превратился в ящик для игрушек. Я не шелохнулся, словно и в самом деле был ящиком. Мне, правда, хотелось оттолкнуть Роберта, да Ступор помешал. Отец вытащил у меня из кармана собачку и ситечко со словами: «Забирай свои сокровища».

Он свел Роберта по ступеням во двор. Мать присела к столу, напротив меня, и следила за мухой, ползущей по хлебному ножу. Я размешивал ложкой фасолевый суп, но видел себя сидящим перед зеркалом в парикмахерской Освальда Эньетера. Зашел Тур Прикулич. Я услышал, как он еще в дверях говорит:

— Малые сокровища — это те, на которых значится: «Ты варишься тут».

Сокровища покрупнее — те, на которых значится: «Еще помнишь?»

Но самые лучшие сокровища — те, на которых будет значиться: «Ты был тут».

ТЫ ВАРИШЬСЯ смахивало у него по звучанию на слово ТОВАРИЩ.

А в том ТУТ я уже четыре дня как не брился. В зеркале — окне веранды — прорезала белую пену бритва Освальда Эньетера, следуя за его рукой, покрытой черными волосками. Вслед за бритвой от моего рта к уху тянулась, словно резиновая лента, полоска гладкой кожи. А может, у нас всех — тогда уже — была от голода узкая, длинная щель вместо рта. Отец, как и Тур Прикулич, легкомысленно болтает о сокровищах, потому что у них обоих никогда не появлялась на лице голодная щель. Мухе на хлебном ноже веранда была знакома не хуже, чем мне — лагерная парикмахерская. Муха перелетела с ножа на шкаф, со шкафа — на мой кусок хлеба, после — на край тарелки, а оттуда — снова на хлебный нож. Всякий раз она взмывала вертикально вверх, с жужжанием кружила в воздухе и беззвучно приземлялась. Но никогда не садилась на дырчатую латунную крышечку солонки. Я вдруг понял, почему после возвращения домой ни разу этой солонкой не воспользовался. Крышечка сверкала, как латунные глаза Тура Прикулича. Я хлебал суп, мать прислушивалась, как будто я вот-вот начну перечитывать вслух письмо из Вены. На хлебном ноже, когда муха поворачивалась, поблескивало ее брюхо — казалось то росинкой, то капелькой смолы. Роса и смола… Как тянутся секунды, когда лоб над собачкиной мордочкой наискосок расколот. Хазовой. Однако как это могло быть — что целый галстук вместился в короткий рот Тура Прикулича?

Палка

После работы я отправился в сторону, противоположную дому: прямо через Ринг, не сворачивая в жилые улицы. Хотелось проверить, есть ли еще в церкви Святой Троицы белая ниша и святой с овцой на плечах вместо воротника.

На Ринге стоял толстый мальчик в белых гольфах, коротких клетчатых штанах и белой рубашке с рюшами — словно он сбежал с какого-то праздника. Мальчик держал в руках букет белых далий, обрывал лепестки и скармливал их голубям. Восемь голубей — поверив, что на мостовой лежит хлеб, — поклевали белые лепестки, а потом от них отступились. Но за считаные секунды они всё забыли и, поводя головками, снова принялись клевать те же лепестки. Как же долго верил их голод, что далии превратятся в хлеб. А этот мальчик во что верил? Был ли он хитрым или глупым, как голубиный голод? Мне не хотелось думать о том, что обманщик — сам голод. Если бы мальчик вместо лепестков далий сыпал хлебные крошки, я бы вообще не остановился. Часы на церкви показывали без десяти шесть.

Я быстро пересек площадь, потому что в шесть церковь могли закрыть.

И тут я увидел — впервые после лагеря — Труди Пеликан, которая шла мне навстречу. Мы слишком поздно заметили друг друга. Труди шла, опираясь на палку. Она уже не могла от меня увильнуть, поэтому положила палку на землю и наклонилась к своему ботинку. Хотя шнурки на нем не развязались.

Прошло уже больше полугода, как мы вернулись домой, мы жили в одном городе. Но ради нас самих делали вид, будто друг друга не знаем. Здесь и понимать нечего. Я быстро отвернулся. Хотя мне очень хотелось обнять ее и сказать, что я с ней согласен. Как бы я хотел сказать: «Жаль, что тебе пришлось наклониться; мне палка не нужна, и, если ты позволишь, в следующий раз наклонюсь я — за нас двоих». Палка у Труди была полированная, со ржавым шипом на конце и с белым круглым набалдашником.

Вместо того чтобы идти в церковь, я резко свернул влево — на ту узкую улицу, по которой пришел. Солнце пекло мне в затылок, зной растекался под волосами, словно голова у меня была из гладкой жести. Ветер волок ковер из пыли и напевал в кронах деревьев. Потом на тротуаре образовалась пылевая воронка; она пронеслась сквозь меня и порвалась в клочья. Когда клочья опали, весь тротуар уже был усеян черными точками. Ветер, ворча, разбросал первые дождевые капли. Подоспела гроза. Пошуршала стеклянной бахромой, и в воздухе сразу замелькали водяные плети. Я укрылся в писчебумажном магазине.

Переступив порог, я рукавом смахнул с лица воду. Продавщица вышла из маленькой двери с занавеской. На ней были стоптанные войлочные шлепанцы с кисточками, как для рисования, — они словно прорастали прямо из подъема стопы. Продавщица встала за прилавок, а я застрял возле витрины, поглядывая одним глазом на продавщицу, а другим — на улицу. Вдруг правая щека у этой женщины вздулась. Руки ее лежали на прилавке; перстень-печатка, для этих костлявых рук чересчур тяжелый, наверняка был мужским. Теперь правая щека стала плоской, даже запала, зато вздулась левая. Я слышал, как во рту у продавщицы что-то постукивает о зубы: она сосала леденец. Прищуривала поочередно то один, то другой глаз, и веки казались бумажными. «Чай закипел», — сказала продавщица и исчезла за занавеской. В тот же миг из-за занавески выскользнула кошка. Она подбежала ко мне и прижалась к моим брюкам, будто узнала меня. Я взял ее на руки. Она почти ничего не весила. «Вовсе это не кошка, — сказал я себе, — а только меховая опушка серо-полосатой скуки, терпеливый страх, блуждающий по узким улицам». Кошка обнюхала мой мокрый пиджак. Нос у нее был будто из лайковой кожи и закруглялся наподобие пятки. Положив передние лапки мне на плечи и заглянув в ухо, кошка совсем перестала дышать. Я оттолкнул ее мордочку, и она спрыгнула на пол. Прыжок получился совершенно бесшумным, как если бы на землю упал платок. Внутри у кошки была пустота. И продавщица тоже вернулась с пустыми руками. Где же чай? Не могла она так быстро его выпить. Ко всему прочему ее правая щека снова вздулась. А перстень-печатка скреб по прилавку.

Я пожелал купить тетрадь.

— По арифметике или по письму? — спросила продавщица.

— По письму.

— У вас что — нет мелочи? Мне менять нечем, — пробурчала продавщица, умудрившись при этом сглотнуть. Обе ее щеки одновременно запали. А леденец выскользнул на прилавок. Он был прозрачным, и она быстро затолкала его обратно в рот. Оказалось, это и не леденец вовсе: она сосала хрустальную «капель» от люстры.

Тетради по письму

Следующий день был воскресеньем. Я открыл тетрадь по письму и стал писать. Первая глава называлась ПРЕДИСЛОВИЕ. Она начиналась с фразы «Ты меня поймешь», за которой следовал знак вопроса.

Под «ты» я имел в виду саму тетрадь. Далее на семи страницах речь шла о мужчине по имени Т. П. И о другом, А. Г. Еще — о К. X. и О. Э. А также о женщине, названной мною Б. Ц. Для Труди Пеликан я выбрал псевдоним ЛЕБЕДЬ. Названия предприятий я писал полностью: «Коксохимзавод» и «Углеперегрузочная станция Ясиноватая». Как и два имени: Кобелиан и Кати Плантон. Я даже упомянул Лаци, младшего брата Кати, а также ее момент истины. Глава заканчивалась длинной фразой:

«Утром после умывания одна водяная капля соскользнула с моих волос и, словно капелька времени, стекла по носу мне в рот; лучше я отпущу трапециевидную бороду, чтобы никто в городе меня не узнал».

В последующие недели я удлинил ПРЕДИСЛОВИЕ, растянув его на три тетради.

Но умолчал о том, что уже на пути домой Труди Пеликан и я, не сговариваясь, сели в разные телячьи вагоны. О старом, патефонном, чемодане я тоже предпочел умолчать. Зато точно описал свой новый деревянный чемодан, свою новую одежду: балетки, кепку «шимми», рубашку, галстук и костюм. Я умолчал о своем судорожном плаче, когда мы прибыли на сборный пункт для бывших депортированных в Сигетул-Мармациеи — на первую после пересечения границы румынскую станцию. И ничего не написал о недельном карантине в грузовом пакгаузе, возле станционного тупика. Я тогда внутренне сломался из-за страха перед ссылкой на свободу, из-за этой вплотную приблизившейся бездны, сокращавшей путь к дому. Обряженный в свою новую плоть и в новую одежду, со слегка набрякшими кистями рук, я сидел — как в гнезде — между старым, патефонным, чемоданом и новым, деревянным. На сей раз телячий вагон не пломбировали. Дверь вдруг широко распахнулась, поезд подкатил к станции Сигетул-Мармациеи. На перроне лежал тонкий слой снега, я шагал по сахару и соли. Лужи замерзли, превратившись в серый лед — исцарапанный, как лицо моего пришитого брата.