Качели дыхания - Герта Мюллер

Дед давно умер. Бабушка сидит в его плюшевом кресле и решает кроссворды. Время от времени она спрашивает, как называется навес из парусины или кушетка на Востоке или про деталь обуви (с буквой О посредине) и про породу лошадей.

Мать вяжет носочки из овечьей шерсти, пару за парой, для своего эрзац-ребенка Роберта. Первая пара была зеленой, вторая — белой. К ним прибавились коричневые носочки, за ними — красные в белую крапинку, затем — синие и серые. Путаница в моей голове началась с пары белых носочков: мать, казалось, вяжет комки сбившихся вместе вшей. После этого носочки всех расцветок мне виделись краешками наших свитеров, теми вязаными овощами, что ночью росли на грядках между бараками.

Я лежу на диване, у матери возле стула моток шерсти в жестяной плошке, он более живой, чем я. Нить взбирается вверх, повисает на концах спиц и падает. Двух мотков величиной с кулак хватает на пару носков, а вот длину шерстяной нити исчислить невозможно. Если сложить всю шерсть, что пошла на носки для Роберта, то нить по длине будет, наверное, равна расстоянию от моего дивана до вокзала. Окрестностей вокзала я избегаю. Ноги-то у меня теперь в тепле, но чешутся отмороженные места на подъеме, где портянки быстрей всего примерзали к коже. В четыре часа зимний день сереет. Бабушка зажигает свет. Абажур — голубая воронка с синими кисточками по краю. На потолок попадает мало света, штукатурка остается сероватой и будто подтаивает. К следующему утру она снова белая. Я воображаю себе, что по ночам, когда мы спим в других комнатах, штукатурка намерзает вновь, как намерзали ледяные узоры на пустыре за «дирижаблем». Возле шкафа тикают часы. Маятник качается среди мебели, перебрасывая наше время: со шкафа на окно, со стола на диван, с печи на плюшевое кресло и с утра на вечер. Тиканье, приближаясь к стене, превращается в мои качели дыхания, а в груди становится сердцелопатой. Этой лопаты мне очень не хватает. В конце января, ранним утром, дядя Эдвин повел меня на тарную фабрику, чтобы представить своему шефу. На нашей улице, на Шульгассе, в окне соседнего дома, где жил герр Карп, виднелось чье-то лицо. Ледяной узор на стекле обрезал шею. Вокруг лба изгибалась толстая ледяная коса, зеленоватый глаз будто ускользал к переносице… — я вдруг увидел Беа Цакель, ее белый в цветочек пеньюар и тяжелую серебристую косу. За окном, как и каждый день, сидела кошка герра Карпа, но мне было жалко Беа: она так быстро постарела. Я понимал, что кошка только кошка и что телеграфный столб не охранник, что снег пышет белым пламенем не на лагерном проспекте, а это — Шульгассе. Всё здесь, у нас дома, осталось таким, как было, и иным быть не может. Всё, кроме меня. Среди сытых родиной людей у меня от свободы голова шла кругом. Я был неуравновешен, приучен к разочарованиям и животному страху, привычка подчиняться засела у меня в мозгу. Я видел, что Беа Цакель — в окне — меня ждет; наверняка и она меня видела, когда я проходил мимо. Я должен был поздороваться — хотя бы головой кивнуть или махнуть ей рукой. Но вспомнил об этом поздно — мы уже прошли на два дома дальше. А когда в конце Шульгассе завернули за угол, дядя Эдвин взял меня под руку. Наверняка он почувствовал, что я иду рядом с ним, а нахожусь где-то совсем в другом месте. Пожалуй, он и под руку взял не меня, а свое старое пальто, которое было на мне. Одно легкое у него засвистело. Дядя Эдвин после долгого молчания сказал то, что вроде бы говорить не хотел. Это легкое его вынудило, и потому он произнес удвоенным голосом: «Надеюсь, тебя возьмут на фабрику. У вас дома, сдается мне, все время какая-то мышиная возня». Он имел в виду происходящее со Ступором.

У дяди Эдвина — в том месте, где меховая шапка натыкалась на левое ухо, — складки кожи в ушной раковине разбегались точно так же, как и в моих ушах. Мне хотелось еще взглянуть на его правое ухо. Я высвободил руку и зашагал возле дяди Эдвина с другой стороны. Правое ухо было моим еще больше, чем левое. Гладкий край уха начинался ниже; он был и длиннее, и шире, будто его прогладили.

На фабрику меня взяли. Ежедневно я выбирался из Ступора, а после работы снова в него влезал. Каждый день, когда я приходил домой, бабушка спрашивала: «Ты вернулся?» Я отвечал: «Вернулся». Когда я уходил из дому, она каждый раз спрашивала: «Ты уходишь?» И я говорил: «Ухожу».

Спрашивая, бабушка обычно делала шаг мне навстречу и, будто не веря, хваталась за голову. Кисти ее рук — обтянутые кожей вены и кости — были прозрачными и казались двумя шелковыми веерами. Когда она задавала свои вопросы, мне хотелось броситься ей на шею. Ступор не позволял.

Маленький Роберт слышал эти каждодневные вопросы. Иногда он даже подражал бабушке: делал шаг ко мне, хватался за голову и произносил одной фразой: «Ты вернулся — ты уходишь?»

Всякий раз, когда он вскидывал руки, я видел жировые складочки у него на запястьях. А когда эрзац-брат задавал свой вопрос, мне хотелось его придушить. Ступор не позволял.

Как-то, вернувшись с работы, я заметил, что из-под футляра швейной машинки выглядывает краешек белого кружева. В другой день на ручке кухонной двери висел зонтик, а на столе лежала разбитая тарелка — два одинаковых осколка, словно тарелку нарочно разрезали посредине. А у матери большой палец был замотан носовым платком. В какой-то день отцовские подтяжки расположились на радиоприемнике, а бабушкины очки — у меня в ботинке. Еще был день, когда собачка Мопи, игрушка Роберта, висела на ручке заварочного чайника, привязанная моим шнурком. А в моей шапке лежала хлебная корка. Наверное, мои домашние избавлялись от Ступора, когда меня не было дома. Наверно, они тогда оживали. Тут, дома, получалось как в лагере с Ангелом голода: не поймешь, то ли у нас один Ступор на всех, то ли у каждого свой.

Может, они, мои домашние, смеялись, когда меня не было. Может, жалели или ругали меня. Может, целовали маленького Роберта. А может, говорили, что им со мной нужно запастись терпением, потому что они меня любят, — или, втихую об этом поразмыслив, продолжали заниматься своими делами. Как знать. Возможно, мне полагалось, придя домой, посмеяться вместе с ними. Возможно, мне следовало их пожалеть или отругать. Возможно, я должен был поцеловать маленького Роберта. Возможно, должен был сказать, что мне с ними нужно запастись терпением, потому что я их люблю. Но как мне такое сказать, если я даже не могу подумать об этом про себя.

Возвратившись домой, я в первый месяц оставлял на ночь свет в комнате: было страшно без казенной лампочки. Ночью видишь сны, только если устал за день. Лишь когда я устроился на тарную фабрику, мне — первый раз после возвращения — приснился сон.

Мы с бабушкой вместе сидим в плюшевом кресле, Роберт — на стуле рядом. Я маленький, как сейчас Роберт, а Роберт большой, как я. Он становится на стул и, перегнувшись над часами, снимает с потолка штукатурку. Кусками штукатурки Роберт обкладывает мне и бабушке плечи — словно белым шарфом. Отец с «лейкой» в руках пристроился на коленях напротив, на ковре, а мать говорит: «Улыбнитесь друг дружке, это будет ее последний, предсмертный снимок». Ноги у меня едва выступают за край кресла. Отец со своего места может лишь сфотографировать снизу мои ботинки — подошвы, обращенные к двери. Ноги такие короткие, что при всем желании отцу ничего другого не остается. Я стряхиваю с плеч штукатурку. Бабушка обнимает меня и снова укладывает куски штукатурки вокруг моей шеи. Прозрачной рукой крепко их прижимает. Мать, дирижируя вязальной спицей, подсказывает, как лучше направить аппарат. Отец начинает обратный отсчет: «Три, два…» На цифре «один» он щелкает затвором «лейки». Потом мать, воткнув спицу наискосок в свои собранные в пучок волосы, снимает у нас с плеч куски штукатурки. И Роберт опять залезает на стул и возвращает штукатурку на прежнее место.

У тебя есть ребенок в Вене?

Прошло несколько месяцев после того, как я переступил порог дома. Никто из домашних не знал, что мне довелось повидать. Никто и не спрашивал. Рассказать о чем-нибудь можно, только если снова оживляешь в себе то, о чем рассказываешь. Поэтому меня устраивало, что никто не задает вопросов, но втайне я чувствовал обиду. Дед наверняка бы меня о чем-нибудь спросил. Он умер два года назад, летом, после моей третьей годовщины мира. Умер от почечной недостаточности и пребывал теперь среди мертвых — в ином смысле, чем я.

Однажды вечером зашел наш сосед герр Карп — вернуть одолженный ватерпас. Он увидел меня и запнулся на полуслове. Я поблагодарил его за желтые гамаши, солгав, что они согревали меня в лагере. И еще добавил, что они мне принесли удачу: благодаря им я однажды нашел на базаре десять рублей. От волнения у герра Карпа забегали зрачки, превратившись в две вишневые косточки. Скрестив руки перед грудью, он потер предплечья большими пальцами и, покачиваясь, заговорил:

— Твой дед всегда ждал тебя. В день его смерти горы забрались в облака; тогда и чужих облаков было много — как чужих чемоданов, прибывших в город отовсюду. Облака будто чувствовали, что твой дед побывал в дальних странах. Одно облако приплыло, точно, от тебя, даже если сам ты об этом не знал. В пять часов закончились похороны, и потом сразу зарядил тихий дождь — примерно на полчаса. Помню, была среда — мне еще пришлось поехать в город за клеем. На обратном пути я увидел перед вашим домом облезлую крысу. Кожа у нее была сморщенная; крыса сидела, съежившись, у ворот и вся дрожала. Меня удивило, что у нее нет хвоста, а может, она на нем сидела. И только уже оказавшись прямо перед ней, я увидел, что это бородавчатая жаба. Жаба уставилась на меня, раздула щеки, как два белых пузыря, и принялась жутковато жонглировать этими пузырями. Я сперва хотел отшвырнуть ее зонтиком, но как-то не решился. «Лучше не буду трогать, — сказал я себе. — Это земляная жаба, и своими пузырями она подает мне какой-то знак, — видимо, связанный со смертью Лео». Ведь тогда думали, что ты умер. Но твой дед очень тебя ждал, особенно поначалу. Под конец — поменьше. Все же были уверены, что ты умер. Ты писем не писал, только потому и остался жив.