Язык, онтология и реализм - Лолита Макеева

Итак, использование метода истины в метафизике позволило Дэвидсону включить события в свою онтологию. Следует отметить, что, опираясь на этот же метод, он отверг такую традиционную категорию онтологических сущностей, как факты. Как мы видели, в логическом атомизме Рассела и Витгенштейна факты представляют собой те сущности, которым соответствуют истинные предложения. По мнению же Дэвидсона, постулирование фактов как особой онтологической категории ничем не оправдано, поскольку в отличие от событий их не требует теория значения (и, соответственно, теория истины) для естественных языков: Т-предложения, задающие условия истинности для предложений, не предполагают существования фактов (они содержат два предложения, одно из которых является интерпретацией другого); к тому же пока не доказано и то, что факты нужны для оправдания каких-либо схем вывода и для выявления логической формы тех или иных выражений. Более того, считает Дэвидсон, постулирование фактов порождает серьезные проблемы. Например, если мы считаем, что предложение «Долорес любит Дагмара» соответствует некоторому факту, этот факт, помимо людей, поименованных как «Долорес» и «Дагмар», «должен каким-то образом включать в себя отношение любви. Это „каким-то образом“ всегда было неотвратимым наказанием для теорий истины, основанных на фактах» [Davidson, 1984, p. 48]. Вместе с тем включение в факт не только объектов, о которых говорится в предложении, но и того, что о них говорится, имеет одно «хорошо изученное следствие»: очень трудно выделить факт, верифицирующий данное предложение, не используя самого этого предложения, а это означает, что «пока мы не найдем иного способа различения фактов, мы не можем надеяться на объяснение истины с их помощью» [Davidson, 1984, p. 42] [108]. Отметим, что в последующем отрицание Дэвидсоном существования фактов вылилось в критику «популярного допущения о том, что предложения, или конкретные случаи их произнесения, или соответствующие предложениям сущности и конфигурации в нашем мозге можно с полным правом называть „репрезентациями“, поскольку нет ничего, что они могли бы репрезентировать» [Davidson, 1990, p. 304].

Поскольку исключение фактов из онтологии означает, что Дэвидсон отвергает классическую корреспондентную теорию истины, согласно которой истина есть отношение соответствия между мыслями и предложениями, с одной стороны, и фактами, которые делают их истинными, — с другой, то встает вопрос о том, как же он трактует понятие, играющее кардинальную роль в его онтологических построениях. Обсуждению этого вопроса, а также вопроса о месте понятия референции в его модели соотношения языка и реальности будет посвящен следующий параграф.

4.4. Истина и референция

На протяжении всего своего творчества Дэвидсон оставался ревностным приверженцем семантической теории истины Тарского, однако он отвергал дефляционизм, согласно которому все содержание понятия истины сводится к тому, что выражается схемами вроде T-предложений. По его мнению, хотя «конвенция T воплощает наши лучшие интуиции в отношении того, как используется понятие истины» [Davidson, 1984, p. 195], Тарский не сказал «все, что можно сказать об истине», потому что он не объяснил, что общего имеют предикаты истинности в разных языках [Davidson, 1996, p. 263–278]. Поскольку, согласно Дэвидсону, понятие истины выражает существенное свойство и он расценивает каждый отход от парадигмы Тарского как причиняющий «вред» семантике, для него вопрос об истине стоит так: как семантическая теория должна быть дополнена?

Вначале Дэвидсон полагал, что семантическая теория истины является вариантом корреспондентной теории и поэтому понятие истины выражает идею «соответствия между языком и чем-то еще», однако в статье «Истинно относительно фактов» (1969) он подверг критике, как он говорит, «стратегию фактов», согласно которой предложение истинно, если и только если есть факт, которому оно соответствует. Вместе с тем, по его мнению, определение истины Тарского «заслуживает быть названным корреспондентной теорией из-за той роли, которую играет в нем понятие выполнимости» [Davidson, 1984, p. 48], ибо именно это понятие и выражает наиболее адекватным образом идею соответствия. Истолкование соответствия в терминах отношения выполнимости имеет, согласно Дэвидсону, ряд важных преимуществ; в частности выполнимость, будучи не столь жестким отношением [109] между языком и миром, не предполагает строгих требований в отношении того, что должны включать в себя те сущности в мире, которым соответствуют предложения: при таком подходе «эти сущности — не более чем произвольным образом сгруппированные объекты, по которым пробегают переменные нашего языка». Однако простота этих сущностей «компенсируется тем, что предпринимаются усилия объяснить отношение между ними и предложениями, поскольку при описании выполнимости должны приниматься во внимание все релевантные для истинности особенности каждого предложения. Результат очевиден: при объяснении истины в терминах выполнимости задействуются все концептуальные ресурсы языка, связанные с его онтологией» [Davidson, 1984, p. 49].

Какое-то время спустя Дэвидсон отказался и от «стратегии выполнимости», решив, что идея существования вещей, которые делают предложения или мнения истинными, ничего не объясняет [Davidson, 2001, p. 154–155]. В статье «Когерентная теория истины и знания» (1981) он заявил о своей приверженности к когерентной теории истины. Свое решение он объяснял тем, что мнение может быть обосновано с помощью другого мнения только в согласованной системе мнений, но поскольку, считал он, эта система мнений должна быть в основном истинной, когерентная теория в его понимании означает признание реализма в отношении истины и внешнего мира [Davidson, 2001, p. 137–138]. В ходе дискуссии с Р. Рорти, вызванной упомянутой статьей, Дэвидсон признал, что название «когерентная теория» вводит в заблуждение и что его «представление об истине равносильно отказу от когерентной и корреспондентной теорий и должно быть квалифицировано как принадлежащее к прагматистской традиции» [Davidson, 2001, p. 154]. Однако в отличие от Рорти он не усматривает смысл прагматистской трактовки истины в том, что об истине нельзя сказать ничего философски интересного; напротив, для него заслуга прагматистов, и прежде всего Дьюи, состоит в том, что они указали на связь понятия истины с языком, мышлением и деятельностью человека. Согласно Дэвидсону, «ничто не считалось бы предложением и, стало быть, понятие истины не имело бы применения, если бы не было созданий, использующих предложения» [Davidson, 1990, p. 300].

Последним поворотом в развитии идей Дэвидсона об истине стало признание им неопределимости этого понятия. Отчасти это признание обусловливается его общим скептическим отношением к философским определениям. По его мнению, со времен Сократа философам не удавалось определить ничего, кроме наиболее тривиальных понятий. Но главное, считает Дэвидсон, состоит в том, что понятия вроде истины, знания, причины и т. п. представляют философский интерес именно потому, что они являются «наиболее элементарными из имеющихся у нас понятий — понятиями, без которых… мы не имели бы понятий вообще» [Davidson, 1996, p. 264], поэтому бесполезно пытаться определить их в терминах каких-либо более простых или фундаментальных понятий.

Важно отметить, что неопределимость истины не означает для Дэвидсона ее проблематичности. Наоборот, по сравнению с другими понятиями (такими, как значение, мнение и т. п.) истина является «совершенно прозрачной» и «элементарной». Именно поэтому, считает он, ее можно принять за исходное понятие и использовать для экспликации понятия значения: «по сравнению с истиной значение не только более темное понятие; оно, очевидно, предполагает ее, ибо если вы знаете значение произнесенного предложения, то это значит, что вы знаете условия его истинности» [Davidson, 1996, p. 278]. Истина интуитивно понятна любому, кто использует язык; это интуитивное понятие истины отражает то общее, что имеют предикаты истинности, применяемые к разным языкам. Но если истина является неопределяемым понятием, то как можно дополнить семантическую теорию Тарского? По мнению Дэвидсона, это можно сделать, связав истину с понятием значения, а через него — с понятием пропозициональных установок и человеческой деятельностью.

Итак, если вначале Дэвидсон придерживался истолкования истины как соответствия, то в последующем он отказался и от этого. Однако он не принял и противоположной — эпистемической — трактовки истины. Если сторонники корреспондентной теории, считает он, рассматривают истину как совершенно независимую от наших представлений и знаний, то их противники «очеловечивают истину», ставя ее в зависимость от нашей познавательной способности, от имеющихся у нас, как конечных рациональных существ, возможностей ее установить. Обе эти позиции, признает он, имеют под собой сильную мотивацию: одни стремятся избежать скептицизма, сокращая реальное или истинное до того, что мы можем знать, другие же пытаются отстоять объективность реальности и ее независимость от нашего познания. Тем не менее он отвергает обе альтернативы. Корреспондентная теория с ее «упором на радикально неэпистемическом соответствии требует для истины больше, чем мы можем понять», тогда как ее противница, «ограничивая истину тем, что мы можем установить, лишает ее роли быть интерсубъективным критерием» [Davidson, 1990, p. 309]. Хотелось бы отметить, что когда тот или иной философ стремится занять промежуточную позицию между двумя противоположными точками зрения, это, как правило, оборачивается тем, что он постоянно колеблется между этими точками зрения, склоняясь то к одной, то к другой. В общем это можно наблюдать и в работах Дэвидсона, однако картина его подхода к отношению между языком и реальностью будет неполной, если мы не рассмотрим его отношения к референции.