Руины стреляют в упор - Иван Новиков

— Вы верите, что наши вернутся?

Вопрос был неожиданный, и у нее невольно вырвалось то, о чем она думала не раз:

— Если бы не верила, давно отравилась бы...

— А что вы делаете для того, чтобы они быстрей вернулись?

— Что могу делать я, женщина? — ответила вопросом на вопрос.

— Очень много. Во всяком случае, не меньше мужчины.

— Вы скажите, что конкретно я могла бы сделать? Все, что будет мне по силам, я сделаю...

— Скажу. Но только завтра.

На другой день, снова встретив ее одну в коридоре, Михась передал ей сверток. В газетную бумагу были завернуты верстатка и другие инструменты для набора.

— Знаете аптеку около интерната политехнического института?

— Почему же не знать?

— Напротив аптеки — телеграфный столб. На нем еще дощечка прибита... Завтра ровно в девять часов утра возле этого столба вас будет ждать молодой парень. Чернявый такой, с густыми черными бровями, пухлыми губами. Волосы немного кудрявятся, зачесаны на левую сторону. Глаза черные, прищуривается. Передайте ему этот сверток...

И он сообщил ей пароль. Броня схватила сверток и почти бегом бросилась к себе в комнату. Там она спрятала его и стала нетерпеливо ждать завтрашнего утра.

Часто еще до завтрака хозяйка посылала ее за молоком. Часовые привыкли к тому, что она выходила на улицу то с молочным бидоном, то с ведрами, полными картофельных очисток, то с помоями. Никто не обращал внимания на служанку.

Было без десяти минут девять, когда она шла по коридору с тяжелым бидоном и тихо напевала веселую песенку. Подойдя к выходу, вежливо поклонилась и поздоровалась:

— Гут морген, пан!..

Здоровенный курносый немец сидел, развалясь на стуле, и что-то строгал ножиком. Винтовка его стояла сбоку, у стены. Он поднял на Броню серые кошачьи глаза и ощерился гнилозубой улыбкой:

— Гут морген, фрау Берта...

— Нет, пан, меня зовут Броня...

— Это все равно, Броня или Берта...

И он захохотал, радуясь своей шутке. А она тем временем, сбегая по ступенькам крыльца, торопилась на свою первую подпольную явку.

Чернявый хлопец уже стоял около столба напротив аптеки. Она подошла к нему, приглядываясь и припоминая, как описывал парня Михась.

— Где здесь Тихая улица? — спросила несмело.

— Тихая улица рядом. Я покажу ее вам.

Все так, как говорил Михась. Они повернули назад к Тихой улице, и на ходу незаметно она передала парню бидон. Кивнула на прощанье головой и вернулась в Дом печати.

С этого и началось. Очень часто выносила она из типографии то шрифт, то краску, то бумагу, то типографское оборудование. Передавать все это на улице стало опасно. Тогда Михась Воронов спросил:

— Знаете деревянный домик, что через улицу от нас, около академии?

— Знаю.

— Там живет наш человек. Все зовут его Дедом. И вы так зовите. Теперь вы всё будете носить к нему.

По не известной ей подпольной цепочке типографское оборудование шло на другие тайные квартиры. Она не знала, куда и кому оно идет. Не знала даже, что хлопца, которому она впервые передала бидончик около аптеки, звали Сергеем Благоразумовым. Никто не говорил ей, что она работает под руководством Володи Омельянюка, что в цепи, которая занимается организацией подпольных типографий, немалую роль играет и неуловимый Иван Кабушкин (Жан). Броня видела только, что незаметный, но могучий подземный поток размывает почву под ногами врага. И в этот неудержимый поток маленьким ручейком вливается и ее скромный труд.

Однажды в мае младший Михась Воронов встретил в цехе Бориса Пупко и по-дружески потряс его за плечи, будто намеревался побороться с ним.

— Нам поручено очень ответственное дело... — прошептал он на ухо Борису. — Вот текст подпольной газеты «Звязда», которую мы должны выпустить. Надеюсь, понимаешь, что это такое. И значение газеты, и ответственность, и опасность...

— Понятно, — сразу ответил Борис, — я должен набрать текст.

— Да. Но один ты такое дело не вытянешь. Это тебе не листовка, а газета. Открыто набирать в цеху не стоит, ведь тут рискуешь не только своей жизнью, но и делом. Мы кое-что придумали. Завтра я проведу электричество в склад наборного цеха и сделаю ключ от склада. Там вам придется работать вдвоем с Броней вечерами. Часть наберет Михась Свиридов.

— Можно и так, — согласился Борис.

Стемнело. «Хозяева» Дома печати рано ложились спать.

Босые, затаив дыхание, чтобы не услышали часовые, ощупью пробирались Борис и Броня в наборный цех. Замок от склада легко отомкнулся. Броня развернула большие полосы черной бумаги и плотно закрыла ими окно. Потом заперла дверь и включила электричество.

Золотистый сноп света упал на соты наборной кассы. Броня удивлялась, как быстро и безошибочно, не глядя на ячейки кассы, брал Борис нужные буквы и ставил их в строчки на верстатку. Строчки росли на глазах, и статья Володи Омельянюка превращалась в свинцовую гранку.

Долго держать руки над головой было тяжело. Кассу опустили на пол. Борис стал перед нею на колени, а Броня уже без напряжения могла направлять вниз узкий луч.

Всю ночь работать нельзя — ведь завтра нужно рано вставать, и никто не должен заметить на их лицах усталости. Перед уходом сделали на складе все так, как было раньше, а набранную гранку передовой статьи и заголовок газеты взяли с собой. Утром Броня отнесла их Деду (Сайчику), а тот — на квартиру Трофимука.

Так работали они каждую ночь. А Михаил Свиридов набирал днем прямо в цехе. Гранок у Трофимука скопилось много. Тогда положили на стол металлическую доску, и старший Михась Воронов начал верстать газету.

Хотя Володя при составлении макета приблизительно рассчитал объем всех материалов, однако в некоторых заметках остались «хвосты», которые не вмещались в газетную полосу. Нужно было сокращать. Михась Воронов оттиснул корректуру и через Деда передал Володе.

— Скажи, пусть осторожно правит... — попросил он Деда.

Володя долго думал над полосами. Нужно было сократить так, чтобы не перебирать текста, так как для этого на квартире Трофимука не было ни достаточно шрифтов, ни необходимых условий. Обдумывая каждое слово, редактор представлял себе, как старший Воронов трет лысину, пытаясь побольше втиснуть строчек, не перебирая текста. И находит, на чем сэкономить место.

«Как хорошо, что у нас есть такой человек, — подумал Володя про Воронова. — Главная наша сила — в таких, как он, в том, что люди, подобные Воронову, — с нами».

...Сайчик давно уже ждал правку. Он молча сидел в углу и недовольно смотрел, как Володя мучается, подбирая нужные слова, что-то вписывает, что-то зачеркивает. Выправленные полосы Дед получил только вечером. Прямо с Немиги пошел на Шорную улицу. Воронов-отец был как раз дома, ждал вестей от Володи.

— Держи, — вытащил Сайчик корректуру откуда-то из-под огромной бороды или, может, из-за пазухи. — Что он тут намалевал, лихо его ведает... Я говорил ему, чтоб он не того, не больно мазюкал... У них, редакторов, у всех привычка такая: сам напишет да сам же и зачеркивает...

Многие из подпольщиков знали эту слабость Деда: любит старик поворчать и показать, что он во всем опытнее других. Но ему прощали. У кого нет недостатков! Пусть себе ворчит...

Правка полос заняла не много времени. Когда все было готово и на металлической доске, крепко связанная шпагатом и зажатая со всех сторон, будущая газета блестела черной краской, в квартире Трофимука собрались обе соседские семьи. Были здесь отец и сын Вороновы, жена сына — Алена Лысаковская, сам Трофимук с женой Одаркой. Окна завесили. Воронов-отец немного намочил заранее подготовленную бумагу и положил ее тут же, рядом с набором.

Начали печатать. Михась-младший брал валик с типографской краской и накатывал набор, Тимох клал на набор чистую бумагу. На бумагу настилал такой же кусок фетра, а Михась брал другой валик, которым катали белье, и еще раз с силой катал им по фетру. Такая же операция повторялась с другой полосой. На нее клали лист бумаги обратной стороной. После этого вешали сушить — на стулья, кровати, расстилали по полу.

Через два-три часа вся квартира была завешана и завалена листами, пахнувшими типографской краской. Когда же бумага немного просыхала, ее складывали в сундук.

Евгений Владимирович Клумов обычно просыпался на рассвете. В таком возрасте человеку не очень спится. А тут еще чужое горе тяжким грузом ложится на старые плечи. Да и чужое ли оно? За долгую трудовую жизнь профессор разучился отделять чужую беду от своей. Ведь и профессия такая, что люди шли к нему со своей болью, с бедой и страданиями, доверчиво отдавая себя в его заботливые руки. Со всеми он был спокоен, никогда не выказывал своих чувств. Больной невольно поддавался его влиянию и был уверен, что поправится.

Теперь у Евгения Владимировича хлопот прибавилось. Старый его друг, известный профессор-метеоролог Анисимов, которого он устроил на работу лаборантом в свою клинику, сделал в печке лаборатории нишу, поставил там радиоприемник и замаскировал его так, что никаких следов не осталось. Жили они совсем рядом, в том же корпусе. До начала работы или после нее, когда в больнице никого из посторонних не было, Клумов слушал сообщения Советского Информбюро, а несколько позже мелкими буквами записывал их на листочках папиросной бумаги.