Хобо - Зоран Чирич

Когда я, наконец, добрался до участка Бокана, пот заливал мне глаза. Ветер не прекращался, словно задувал из какой-то трещины, разъединявшей небо и землю, он мешал дышать и ускорял пульс до ритма пьяного марша. Не думаю, что моему музыкальному брату нравились здешние звуки. Меня они сразу достали — зловещий свист ветра и монотонное, однообразное бряканье инструментов для выкапывания и закапывания.

Я закурил сигарету и положил ее на край надгробья. Потом закурил еще одну, ну, типа, чтобы покурить вместе. Конечно, это гротеск в чистом виде, но, оказывается, пришел день и мне отдать дань кладбищенским обычаям, которые я всегда считал бессмыслицей, выдуманной идиотами. У меня не было с собой фляжки, чтобы плеснуть немного брату, да и мне самому бы не помешало. Я стоял размякший и понурый, втянув голову в плечи, как будто меня обосрала целая стая голубей. Мне приходилось время от времени переносить тяжесть тела с одной ноги на другую, но это не помогало, обе ноги затекли еще до того как догорела сигарета Бокана.

Я пристально разглядывал фотографию Бокана в позолоченной рамке, чтобы обнаружить какой-нибудь признак насмешки. Тщетно, на поверхности ничего не было. И все-таки лицо на отполированной керамике не могло меня обмануть. Это было красивое лицо, с правильными чертами, с приятной улыбкой, мечтательным взглядом. Лицо, которое смотрело на меня с ядовитой издевкой.

Его сигарета погасла. В моей оставалось еще на пару затяжек.

«Ну, братишка», сказал я вслух, «значит, пришло тебе время отдохнуть». Тут я сообразил, что до сих пор никогда к нему так не обращался. Но теперь это было уже не важно. Я свое отстоял. Оранжевая звезда опускалась все ниже к горизонту, напоминая о том, что много дел еще не сделано.

Напротив входа в гробницу стояли усатые дядьки в оливково-синих рабочих комбинезонах и потягивали из горлá пиво. Обожженные солнцем статуи. Они хорошо вписывались в окружающую обстановку. Я не стал давать им на выпивку, хотя их ждало еще много работы.

Я сел за руль и покатил в сторону города. «Вектра» скользила бесшумно. Спуск к аптеке Джоцко в начале улицы Первого восстания, напротив городского вокзала, подействовал успокаивающе. В аптеке «Сан» было полно тех, кто заходит туда, когда их никто не видит. Они пугливо озирались, пристально рассматривая кончики своих пальцев, толстые края витринного стекла, петли на шкафчиках с полками и выдвижными ящиками. Они делали вид, что не замечают, что я их замечаю. На самом-то деле я заметил веснушчатого беспокойного паренька, который не находил себе места, пока его девчонка обстоятельно расспрашивала насчет вагинальных свеч отечественного и импортного производства. Вляпались они оба, но она относилась к этому как будущая мать. Грибок полезен для поддержания стабильной связи, теперь они будут постоянно передавать его друг другу. Пораженные грибком любовники остаются верными друг другу до гроба.

Я подождал, когда Джоцко разберется со всеми ними, чтобы разобраться с ним. Его терапевтическая улыбка исчезла, как только я положил на прилавок «рецепт» на очень, очень дорогие лекарства. Профессиональная этика требовала от него опустошить все свои тайные запасы, потому что он знал, для кого эти лекарства. Он позеленел, должно быть, от большого количества купюр, с помощью которых ему приходилось регулировать обязательства по страхованию жизни. «Сегодня никто ни в чем не уверен», доверительно посетовал он. «Это не то, что раньше, когда я работал в государственной аптеке. Знаешь, больше всего мне не хватает бесплатных социалистических обедов. Жратвы за профсоюзный счет». Должно быть, он перепил соды. Аптекарям тоже случается оторваться по полной программе.

Я продолжал обнюхивать летние сумерки. Без бензина нет адреналина. Колеса скребли асфальт, трение усиливалось. Я заглядывал в затененные проходы торговых центров: профессиональные обманщики стараются что-то втюхать профессиональным любителям. Даунтаун примирительно опускался в даун. Картина как на открытке из провинции. Главная артерия Нишвила определенно передозирована убогим грувом. Этот город просто какое-то стихийное бедствие. Все меньше и меньше клубов с флипперами и джукбоксами. Все меньше кондитерских, где подают бозу и кадаиф[38]. Все меньше книжных магазинов, в которых продаются книги. Все меньше хороших комиксов и порнографических журналов на барахолке. Все меньше кинотеатров, которые не стоят пустыми и в которых экран не похож на обвисшую тряпку или ширму из сельской амбулатории. Не осталось в Нишвиле патины, разве что кроме контрабандной — для быстрой продажи и быстрого потребления.

Эх, еб твою мать, иногда мне так не хватает моего города.

Все больше неона в неправильных местах, и все больше неправильных мест, и все больше людей, которые просто умирают от желания забавляться и потом рассказывать кому-нибудь, как им было забавно. «Да, развлекаемся на полную катушку», сказала Кинки, когда купила новое устройство, которое недостаточно было просто воткнуть в сеть, чтобы оно заработало. Нужно было соединять отдельные элементы, разбираясь в нарисованной инструкции, чтобы, в конце концов, появилось изображение и полноценный звук, гораздо более ясные и чистые, чем были раньше. Но это было раньше. Гораздо раньше, чем я припарковался перед тренажерным залом «Арнольд».

Смеркалось, причем во всех смыслах. Самые заядлые посетители выходили накачанные и опустошенные. Я выкурил четыре сигареты и сменил две радиостанции, пока ждал Никшу. К этому моменту я уже сумел стабилизировать дыхание. Часы работы закончились, начался отсчет других часов. Я наблюдал за тем, как он громко и развязно, размахивая руками, прощается со своей сектой. Он важничал, даже не понимая, насколько он сейчас важен. Чертовски комичная ситуация, при этом и чертовски реальная. Парень был просто слизняк. Из тех, про которых говорят, что нет такого креста, на котором их можно прибить и распять. Тем не менее, мне следовало попытаться. Это было сильнее меня. Это был я.

Он вальяжно двинулся вниз по улице, так что мне даже не пришлось за ним красться. Меня он заметил, когда открывал машину. «Эй, Никша», бросил я на ходу, «как твоя физкультура?». Он поднял брови и бросил на меня самоуверенный черно-белый взгляд.

«Тебе что?», спросил он раздраженно.

«Сам знаешь», вяло сказал я.

«Я тебя откуда-то знаю?», его глаза испытующе обшаривали меня, словно перед ним стоял новый кабриолет, насчет которого он не вполне уверен, стоит ли его опробовать, а уж тем более купить.

«Мы как-то раз вместе принимали душ после тренировки». Я подошел к нему достаточно близко для того, чтобы позволить себе немного попаясничать.

«Сомневаюсь, приятель», он выпятил подбородок, чтобы выглядеть еще более высокомерно. «Похоже, тебе надо обратиться к окулисту». И он вызывающе почесал яйца. Было сразу видно, что это движение у него тщательно отработано.

«Исключено», я покрутил головой. «Память у тебя хуевая».

«Правда?» Он подозрительно шмыгнул носом, но не смог сдержаться. Под его расширившимися ноздрями, покрытыми сеточкой порвавшихся капилляров, проглянула улыбка. «Насчет хуя — не надо. С ним у меня все в полном порядке. А теперь, пучеглазый, выкладывай, с чем пришел».

«С приветом от Даницы. Тебе». Я молниеносно нанес удар по его надутой роже, и этот удар уложил его на тротуар. Он хватал ртом воздух, проглотив залпом горький коктейль из страха и ярости. «Ёб твою…», закончить ему не удалось. Следующий удар бросил его на капот. Он прикусил язык, и струйка крови потекла по подбородку. Я опять дал ему приподняться.

«Соображай, что делаешь!», протявкал он в пустоту. «Я не балуюсь дурью уже два года. Не зли меня». Он не въезжал, что происходит. И пока еще хорохорился, хотя уже начал что-то подозревать.

Бывает дичь, которую отлавливают, а бывает, которую отстреливают. Этот уже был подвешенным окороком. В его жалком попискивании слышались нотки подлых маленьких побед, поданных на тарелочке. Не такой я представлял себе тайную ебо-любовь Даницы. Вероятно, он думал обо мне то же самое. Но пистолет был в моих руках, и мне не хотелось углубляться в Никшину скрытую от посторонних глаз и хорошо продезинфицированную душу. Я не верю в раскаяние. Раскаяние хуже любой вины. Если уж ты засунул свою совесть куда подальше, то нечего о ней вспоминать. Что посеешь, то и пожнешь. Это не правосудие. Это моя жизнь.

Невероятно, как изменяет человека направленный на него пистолет. Никша впал в тотальный пиздострадательный транс. Он заклинал меня, стоя на коленях, дрожал и нес полный бред. Он так лил слезы, что я не уверен, видел ли он меня сквозь них. Я почувствовал невероятное утомление, как будто он сидел у меня на груди. «Ну, что, жив рок-н-ролл?!», пронеслось у меня в голове. Я не очень хорошо понимал, к кому обращен этот затрепанный вопрос, и мне стало еще грустнее. Крикливый болван. Пришлось сунуть ТТ ему в глотку. Чтобы не волновать граждан лишним шумом. Я не собирался любоваться его унижением, не собирался над ним глумиться. Я спустил курок. Послышался искаженный звук выстрела. Типа, как если уронить на пол электрогитару во время фидбэка[39]. Прилизанный теперь уже не выглядел несчастным. Мне он показался очень, очень озадаченным. По-хорошему озадаченным, именно так, как должен выглядеть только что умерший человек. Я вытер ствол пистолета об его футболку кремового цвета и рванул к «вектре». Равнодушная и всегда готовая немецкая машина. Я медленно доехал до первого поворота, а потом ударил по газам. Мы с ней полетели вперед, безо всякой паники, и вскоре мягко приземлились на парковке возле клуба.