Ледяной ветер азарта - Виктор Пронин

– Ну что ж, – улыбнулся Панюшкин, – уж коли мы с тобой оба настроены одинаково, будем вместе гнуть свою линию, а?

– Нет, Николай Петрович, не хочется мне ее дальше гнуть. Не моя она. Поеду я восвояси.

– На кого же ты покидаешь нас, Костя! – искренне воскликнул Панюшкин. – За последний год три парикмахера сбежало. Ты вот четвертый! Зарастем!

– Какой я парикмахер... Захотелось свет посмотреть, себя показать, вот и приехал... Я такой же парикмахер, как и вы. Ребят знакомых постриг – одного под «польку», другого под «бокс», третьему затылок подровнял... И все, думаю, справлюсь. И справился.

– Хотя бы зиму до конца побудь! – взмолился Панюшкин. – Сам знаешь, не хватает людей... Уж парикмахерские твои обязанности – ладно, бог с ними, но ты же еще и механик!

– Не могу, Николай Петрович, – Костя задумчиво уставился в пол. – Я не говорю, что не хочу... Не могу. Кровя играют, Николай Петрович! – Он скосил черный глаз на Панюшкина. – Извините, но у меня это дело вот здесь, – Костя провел длинной ладонью по горлу. – Природа требует своего.

– Не знаю даже, чем тебе помочь...

– Ничем не поможете... Вот дайте мне такую маленькую тепленькую девчоночку – и целых триста лет не уеду. Любить ее буду, от холода укрывать, укладку по воскресеньям делать буду и по субботам тоже.

– И что же, никакого сладу с собой? – спросил Дедуля почти с восторгом.

– Никакого, – твердо сказал Костя. – Бессонница, головокружение, сны неприличные... До чего сны бесстыдные, Николай Петрович! Кто бы сказал – не поверил, а тут сам смотрю каждую ночь. Даже нравиться начало... А это нехорошо. Нравственные устои рушатся! Я вот что скажу, Николай Петрович, кровя, они, конечно, у всех кровя, но у одних сила воли, а у других нету, одни могут терпеть и радость в терпении находят, а для других – мука. Тут много ребят, для которых стройка... Ну, как свет в окошке. Вот забрось их за тысячу километров, в большие города, на широкие улицы, на паркетные полы – они через неделю опять здесь соберутся. На самолетах, на вертолетах, на собаках... Спроси у них: какого черта вернулись? А так! – скажут. Приехали, и все тут. Никак это не объясняется. Инстинкт. Мистика. Чертовщина. Это вроде кеты: по всему Тихому океану шастает, а срок приходит – она уж здесь! И не просто в эти края приплывает, нет, находит именно тот ручеек, в котором вылупилась когда-то! Это после Тихого-то океана!

– Вот Порфирьич приедет, – сказал Панюшкин.

– Приеду, – кивнул Дедуля. – Покину всю свою родню кубанскую, погреба винные, цветники с бассейнами и прикачу. То-то у вас тут радости будет, то-то веселье начнется!

– А почему? Зачем приедешь?

– Не знаю... Трудно объяснить. И не хочется. Объяснить – вроде по святому месту топтаться. Не на все человеку объяснение требуется. Что-то должно оставаться непонятным, странным, колдовским. Считайте, колдовство надо мной совершилось.

– Ты не завидуешь ему? – спросил Панюшкин у Кости.

– Зависть – это нехорошее чувство, Николай Петрович.

– Ничего подобного! Благодаря одним и тем же качествам ты приобретаешь и друзей, верных до конца, и врагов, готовых на все. Одни и те же чувства могут быть и хорошими, и плохими. Разве ненависть всегда плоха? Разве не толкает она на самые дерзкие и высокие поступки? Разве ревность всегда постыдна? А любовь? Ведь можно одинаково страстно любить женщину, деньги, должность...

– Стройку? – улыбнулся Костя.

– Да. И стройку! И этот трижды проклятый трубопровод!

– Сдаюсь, Николай Петрович, мне нечего сказать.

– И куда же ты собираешься? – спросил Званцев.

– О! У меня на примете славный город Ростов.

– Можно бы и получше выбрать.

– Лучше Ростова?! – ужаснулся Костя, глядя на Званцева, осмелившегося заявить такое.

– Послушай, Костя, – тихо сказал Панюшкин, – меня маленько развезло, поэтому не обещаю строгой последовательности... Но послушай... Когда ты будешь жить в славном городе Ростове, ходить с маленькой теплой девчоночкой по южным проспектам... Я могу сказать, Костя, о чем будешь с ней говорить. Ты будешь вспоминать глухое место, где живут грубые и неотесанные мужики, где, с одной стороны, сотни километров болот, а с другой – десять километров Пролива. Будешь вспоминать место, где был молод, недоволен и всегда настроен на худшее. Больше того, Костя, это будут твои любимые воспоминания. И знакомым ребятам, а особенно маленькой девчоночке ты будешь без конца рассказывать о трубопроводе, о своем друге Порфирьиче, о том, как выпивал с начальником стройки зимней ночью посредине Пролива в вагончике водолазов, на стенах которого висели скафандры, потрескивали в печи дровишки, а под тобой, в каких-нибудь полутора метрах, неслась вода Пролива. Я не пророк, Костя, но могу заверить, что самым большим твоим желанием будет побывать здесь еще раз. Хотя бы денек, чтобы пройти по берегу, посмотреть через Пролив на полоску Материка... Если же тебе удастся застать шторм, снегопад, дождь, обыкновенный, маленький, тихий, серый дождик, – ты будешь счастлив. А уехав раньше других на месяц, на три месяца...

– Что же я потеряю, Николай Петрович?

– Костя, сотни раз ты будешь задавать себе один и тот же вопрос – не поторопился ли, не смалодушничал ли? Не оборвал ли в себе что-то важное... Я не уговариваю тебя остаться, я предупреждаю о вещах, через которые сам прошел. Видишь ли, Костя, человеку нужно иногда совершать поступки, за которые он имел бы право уважать себя. Не просто честные поступки, порядочные, нет, для поддержания духовной формы необходимы поступки, требующие жертв, борьбы с самим собой. Видишь ли, в жизни далеко не все устроено как нам хочется, на то она и жизнь, тем и хороша. И если нет в тебе чего-то такого, за что ты уважал бы себя, гордился бы собой, если нет в тебе стержня... Знаешь, Костя, даже если завтра улетишь, стройка уже может служить для тебя точкой опоры, уберечь от малодушия, мелочности, дешевого корыстолюбия... Во всяком случае, мне так кажется. А если останешься до конца, до последней стыковки, до того момента, когда исчезнет с лица земли наш строительный экспедиционный отряд... – Панюшкин замолчал, с удивлением глядя на стаканы – они опять были наполнены. – Когда же вы успели?

– Сорок пять лет, Николай Петрович, – виновато развел ручищами Дедуля. – И что самое плачевное – все сорок пять коту под хвост! А бутылки мы сегодня же в Пролив сбросим, чтоб Комиссия не увидела и выводы нехорошие не сделала. Говорят, строга Комиссия-то, а, Николай Петрович?

– Строга не строга, а от своей доли не откажется! – прозвучал вдруг тонкий сиплый голос. Все обернулись и увидели с трудом протискивающегося в дверь Чернухо. – Ишь моду взяли – от Комиссии хорониться да водку хлестать! – продолжал пищать неповоротливый Чернухо. – Это все, Николашка, твои шашни! По почерку, как опытного преступника, видать. Нет чтоб пригласить человека: выпей, мол, с морозца, Кузьма Степаныч, обогрейся, распотешь душу-то!

– Ну что ж, распотешьте душу! – бесстрашно протянул Дедуля стакан.

– Спасибо, ребята! От начальства вашего не дождешься, это я понял, а вам спасибо. – Мохнатую шапку Чернухо бросил на лежак, сам сел на ящик, который успел подставить Званцев. – Здоровье ваше – горло наше! – Чернухо выпил, задумчиво посмотрел на пустой стакан, аккуратно поставил его на табурет. – Так. Скажи теперь, Николашка, почему здесь сидишь? Почему отчет не пишешь?

– Вот с Володей пришли на лед посмотреть да нечаянно на огонек заглянули.

– Посмотрел я на лед. Не зарастает ваша промоина.

– Как – не зарастает?! – возмутился Дедуля. – Неделю назад мы на самом берегу стояли, а теперь до него уж метров сто! Промоина сужается прямо на глазах, метра на три в сутки. Точно. Если так и дальше пойдет, то...

– Как раз к лету затянется, – сказал Чернухо. – Ладно, выпили, закусили, пора и честь знать. Пошли, будем важные разговоры разговаривать. А вы, ребята, без нас заканчивайте. Заберу я любезного собутыльника Николашку Панюшкина.

Выйдя из вагончика, все трое – Панюшкин, Званцев и Чернухо – остановились на краю льда и молча смотрели на черную пружинистую воду. Смазанные лунные блики говорили о ее скорости, силе, какой-то угрюмой, звериной непокорности. Казалось, в ней есть некая осмысленность, эту черную молчаливую воду невольно хотелось наделить злорадством, мстительностью, она будто упивалась своей безнаказанностью, способностью разрушать все планы людей, пренебрегать их желаниями и стремлениями.

– Как же ты совладаешь с ней, а, Коля? – спросил Чернухо почти растерянно. – На нее смотреть и то страшно. Это же не вода, а зверь какой-то!

– Авось! – с нарочитой беззаботностью ответил Панюшкин. – Как-нибудь. Не впервой. Мне бы вот с твоей компанией совладать, а уж с Приливом столкуюсь.

– Хитер ты, Коля, стал, ох хитер. Лукавый ты, Коля. Ну, расскажи, чего делал, как дальше жить будешь... Говори, не стесняйся, может, дело подскажу, чего не бывает. И в самой лысой голове, глядишь, иногда кой-чего заведется.