Обвал - Николай Камбулов

— Так, так, — с улыбкой произнес Теодор. — Ну а теперь скажи, кто из нас лошадь, а кто всадник?

— О, да ты, профессор, памятливый! — принахмурился Адем. — Я готов выплачивать тебе пять процентов годовых. Однако у меня есть к тебе и другая просьба… Нельзя ли, мой друг, поумерить пыл твоих эскадронов? Иначе кто же будет работать, если всех русских под метлу сгребать туда… как ты, мой друг, объявляешь, «туда, откуда начинается хвост редиски». Чуть бы полегче, а?

Теодор вскочил:

— Я имею свободу рук от самого фюрера! И ты меня не учи! Так кто же всадник, а кто лошадь?

В зашторенном черном «бенце», в котором он мчался в Кисловодск вместе со своими испытанными телохранителями, Теодору снова пришла в голову мысль: кто же он есть на самом деле в теперешней Германии, получивший из уст фюрера полную свободу рук? «Все считают меня разведчиком. А на самом деле?.. Почему, скажем, господин Мюнстер — фон и генерал, а я всего лишь капитан, без всяких титулов, — не может проявить твердость по отношению ко мне? Так кто же я на самом деле?.. Может, и сам фюрер в свое время ставил перед собой такой вопрос? — подумал Теодор и невольно оглянулся: на заднем сиденье похрапывали с открытыми ртами, запрокинув головы на спинку сиденья, его охранники. — Они глухи и слепы. — Теодор покосился на шофера, гнавшего машину на бешеной скорости, опять подумал: — Таких бы побольше в мои эскадроны… Смел, точен в своих обязанностях. И главное — не думает, куда и зачем он гонит».

— Георг, не слишком ли быстро? — обратился Теодор к водителю.

— Нет, господин капитан! Я точно по инструкции! — отчеканил Георг без всякого колебания.

Через три дня после шумной попойки и поездки в Пятигорскую тюрьму, где, по убеждению Теодора, он выиграл пари — собственно, снял вопрос, почему «советиков» нельзя щадить и миловать как на фронте, так и в оккупированных немецкими войсками районах, — ему, только что принявшему нарзанную ванну, Цааг подал раскодированную в штабе секретную шифрограмму за подписью Гиммлера:

«На случай осложнений, могущих поставить «эскадроны смерти» в опасное положение, фюрер приказал эвакуировать их воздушным транспортом в Крым раньше, чем какие-либо другие войска».

— Лейтенант, ты не читал из-за интереса? — Теодор, конечно, знал, что вышколенный им во всех отношениях начальник личной охраны Цааг ни при каких обстоятельствах без разрешения не позволит себе этого сделать, не будет читать телеграмму, адресованную не ему.

Лейтенант замотал головой:

— Господин капитан, это лично для вас… Как же можно!

— А ты можешь представить себе возможную угрозу нашим войскам на Кавказе?

Лейтенант прыснул со смеху:

— Шутите, господин капитан?! Какая там может быть угроза, коли наши «эдельвейсы» водрузили на Эльбрусе знамя Германской империи!..

Теодор утвердительно кивнул:

— Итак, Цааг, завтра поведем эскадроны в дальний рейс, в станицу Славянскую. Там большой лагерь русских военнопленных. А местные станичники, по моим данным, подкармливают пленных. Не иначе как в Славянской верховодят партизаны. Фюрер с нами! Хайль Гитлер!

«Вон кто я есть! — пронеслось в голове Теодора, когда он, сбросив халат в своей спальне, лежал в постели в полной тишине. — Я есть…» И не смог до конца завершить свою мысль: вошел лейтенант Никкель, охранявший его.

— Господин капитан, из штаба звонят, командиры эскадронов собрались…

— Пошел к черту! Я есть…

И тут Теодора охватил приступ истерии, смял, скрутил, и он затрясся, не в состоянии подняться с кровати без помощи Цаага…

Посланная штабом 37-й армии рота армейского разведбата под командованием капитана Бокова заткнуть дыру, образовавшуюся при входе на Военно-Грузинскую дорогу, уже неделю отбивала напористые и частые попытки «эдельвейсов» с ходу войти в Орджоникидзе. Кончились боеприпасы, продовольствие, иссякали силы, все больше появлялось холмиков-могил на небольшом плато, подступавшем к дороге. Последнюю противотанковую мину Иван Лютов веревкой приторочил к своей спине, чтобы уж наверняка подорвать вражеский танк… Боков, заметя это, спустился в тесный каменистый окоп сержанта, сказал:

— Ты это брось, Иван!.. Отцепи! Заложи вон там, на полотне… Скоро подойдет гвардейский корпус. Доживем, Ванечка. В Аджимушкае труднее было, но выжили же!

— Ты меня не трогай. Это мой последний рубеж.

В окоп, кружа, падали густо-багровые кленовые листья.

— Листья падают с клена, значит, кончилось лето, — хрипловато пропел Лютов. — Эх, сейчас бы граммофончик сюда! Любил я танцевать танго. — Он поймал холодный, мокрый от росы лист, посмотрел на него и положил на бруствер окопа. — Кто тебе, товарищ капитан, сказал, что скоро подойдет корпус?

— Лейтенант Сучков! — ответил Боков, вылезая из окопа. — Я же посылал его четыре дня назад ночью в Гизель. Он тогда же утром вернулся на ишаке, хлеба привез и десять банок мясных консервов. Сказывал, что в Гизель прибыл генерал Акимов. Он, конечно, генерала не видел, не слышал. Сам знаешь, что товарищ Акимов зря не приезжает. Снимай мину! Пожалуйста, не спеши, Ваня. — И тут Боков заметил: в окопе, в выдолбленной нише, патефон. — Это откуда же? Неужели из аула? — показал он на домики, неподалеку прилепившиеся к скале, сверху поросшей низкорослым лесом. — Выклянчил?! Или спер?!

— Выпросил ненадолго.

Но завести пластинку Лютов не успел: на левом фланге роты, в дубовой роще, послышались выстрелы.

— Не пугайся, командир, — сказал Лютов. — Там Алеша Мухин со своей заставой в три человека и плюс ишак Яшка.

— Это верно, Мухин зевка не даст. И все же выстрелы… Что бы это значило? Надо кого-то послать.

— Пошлите лейтенанта Сучкова. Иван Михайлович тертый калач.

— Это правильно, но Сучкова от нас забрали. Теперь он начальник разведки полка у майора Петушкова.

— Тогда терпите. Если бы что-то серьезное, Алешка сразу бы прискакал на своем ишаке. Да и бедный Яшка заревел бы, он немцев чует на расстоянии. Егор Петрович, все же я заведу, а? «Листья падают с клена, значит, кончилось лето…»

— Перестань! — не на шутку разозлился Боков.

— «Листья падают с клена…»

— Замолчи!.. Слышишь, земля дрожит, наверное, опять решили попробовать прорваться…

Мину, которую было приторочил к своей спине Лютов, Боков установил на шоссе, в двадцати пяти метрах от своего окопа — КП, припорошил пылью и вернулся к Лютову, который уже снял с себя ремень, но автомат держал на правом плече.

Нарастал гул танков, подрагивала земля. Едкий дым, стелившийся со стороны подожженного немецкой бомбежкой леса, застил глаза.