Зеркало судьбы - Виктор Павлович Точинов

Преподобный молится обо мне. И это помогает, правда, помогает. Вот только иногда он немного запаздывает. Мне грех жаловаться, я знаю, но…

На обоях темнеет перекрестье огромного сандалового распятия. Под ним — моя фотография. Тощий мальчишка, привязанный за руки и ноги к кровати, скалится прямо в камеру. Не лучшее украшение интерьера. Но ма запрещает снимать её. Это ведь напоминание и предостережение.

А ещё — неплохая пытка.

Мой двойник на фотографии шевелится. Отрывает от подушки голову. Смотрит на меня.

— Ты ведь не забыл помолиться, Синдри? — растягиваются в улыбке его обкусанные губы.

Я с головой заползаю под одеяло, затыкаю уши, но слышу его смех. Проходит, наверное, минуты три — и где-то там, у себя дома, Преподобный открывает старый молитвенник, и тот Синдри замирает, и я точно знаю, что до утра всё будет нормально…

Но что я хочу сказать: это чертовски долгие три минуты.

* * *

Сегодня мой первый выход в свет.

Мы идём на рынок. Конечно, правильнее было бы пойти сразу в церковь, но церковь на вершине холма, а я не уверен, что сто сорок семь ступенек меня не доконают. Нет, я и в лучшие времена не был атлетом, но то, что за три года осталось от моих мышц, выглядит и действует просто омерзительно. А ещё я почти ничего не вижу — глаза слезятся от яркого света. Но чёрные очки надевать нельзя, потому что они чёрные. С ма бесполезно спорить о таких вещах.

Я как-то спросил её, зачем было столько ждать, пока Преподобный не вернётся из-за границы.

— Но он же помнил о тебе! — ма действительно удивилась. — Присылал открытки, и сразу, как только вернулся, примчался к нам. Прямо в дорожной одежде. Такой вот он, Преподобный!

— Ты ведь могла позвать другого священника?

— Другооого? Да кто справился бы лучше, чем Преподобный! И это было бы оскорблением — звать в его приход какого-то чужака.

Здесь есть логика, правда, есть. Только мне её не постичь.

* * *

Итак, мы выходим на главную площадь городка. Все, само собой, замирают, как актёры в дрянной пьесе. И таращатся на меня со смесью любопытства и брезгливой жалости.

Первой ко мне бросается какая-то подружка ма.

— Синдри, дорогой, ну наконец-то! — её ногти впиваются в мою ладонь. — Прекрасно выглядишь! Приходи на воскресную службу — мы придержим для тебя местечко!

Она сама благожелательность. Спорим, потом она вымоет руки с хлоркой?

— Ну что? — спрашивает ма. — Я выберу овощи для рагу. А ты возьми, что хочешь.

На самом деле я хочу, чтобы на меня не глазели, не улыбались мне, как умственно отсталому, не перешёптывались за спиной. Но это невозможно, так что я хочу яблок. И, собственно, иду за ними, стараясь пореже смотреть на прилавки — слишком яркими кажутся краски.

Сквозь гомон толпы прорезается густой бас, который мне и в аду не забыть.

— Синдри, сынок! — тяжёлая ладонь ложится мне на плечо. — Как поживаешь?

— Отлично, Преподобный! — отвечает ма за меня.

Если бы не все эти люди вокруг, я бы, наверное, набрался храбрости и попросил его молиться пораньше, ну хотя бы минут на десять, чтобы мне не приходилось болтать с Синдри 2.0. Ну а сейчас мне только и остаётся, что рассматривать брусчатку, собственные кеды и тёмный пакет с логотипом галантереи в руке Преподобного. Из пакета свешивается край чего-то невесомого и кружевного. Это совершенно не моё дело, но вряд ли священники носят такое бельё.

А вот Венди — да, могла бы.

* * *

Я думаю о ней чаще, чем мне положено. Кажется, это называется «гештальт». Когда обещание счастья не сбылось, и ты с каким-то мазохистским удовольствием день за днём расковыриваешь свои воспоминания.

Её сумку с учебниками нашли в грязи рядом с автозаправкой. Её имя так и не вписали в выпускной альбом. Она просто вышла из школы в один из последних дней мая — и пропала.

Ма злится, когда я заговариваю о ней.

— Пропащая девчонка, — цедит она сквозь зубы. — Она курила, Синдри, и ругалась, как сапожник! Представляешь?

Да я, в общем-то, знаю.

Мне тринадцать лет. После уроков я, как угорелый, мчусь на пустырь за фабрикой — и радостно замираю, увидев среди догнивающих, припорошенных снегом скелетов старых машин тоненькую фигурку в синем плаще. Мы по очереди курим последнюю сигарету из пачки, которую Венди стащила у папаши, и строим планы на будущее.

— Нет, Синдри, нам надо прийти на выпускной. Я сошью платье — такое, чтобы все наши кумушки подавились тортом. Ты приходи, в чём хочешь, — милостиво разрешает она. — И мы выскажем им всё, что о них думаем, а потом позаимствуем машину моих стариков — ты только научись водить, а то неловко выйдет же, — и рассвет встретим уже на полдороги к Биркетвейну. Ну как тебе? Безумно?

Я киваю. Безумно.

И это последнее, что я помню из прежней жизни.

Все они уверены: Венди удрала в Биркетвейн (а значит, всё равно что умерла для нашей благонравной общины). Но я не верю. Чтобы она, да не хлопнула дверью напоследок?

* * *

Маргрете соглашается помочь мне. Ещё бы. Я ведь теперь идеальный друг, свидетельство чужого благородства: эй, смотрите все, моя душа шире неба и чище воды во фьордах, ведь я не брезгую знаться с парнем, которого поимел сам дьявол!

— Госпожа Тира, мне так ужасно неловко, но у Венделы, похоже, осталась моя тетрадь по химии, — Маргрете ковыряет носком туфли полусгнившие доски крыльца. — Мне бы забрать её…

— Конечно, деточка, — шмыгает носом мать Венди. — Пойди, забери, если найдёшь. Полиция там всё перекопала.

— Да, такой ужас! Знаете, я каждый день молюсь, чтобы она нашлась!

Это она про Венди, ясное дело, а не про несуществующую тетрадь.

Взгляд покрасневших глаз останавливается на мне.

— Это Синдри, — торопится объяснить Маргрете. — Он, помните, тоже был другом Венделы. До того, как…

— Ах, да. Несчастный мальчик.

По ее лицу видно: лучше бы этому мальчику быть несчастным где-то в другом месте. Но улыбка Маргрете широка — ровно настолько, чтобы не быть неуместной, — а её рука лежит на моём плече, и нас пропускают в дом.

В комнате Венди душно и тесно, как в коробке для обуви. На столе, заваленном косметикой, слой пыли. Непохоже, чтобы полиция так уж усердствовала при обыске.

— Так что мы ищем-то? — спрашивает Маргрете.

— Посмотри, что из её одежды пропало. Не могла же Венди уйти из дома, не взяв ничего с собой?

Этот запах — лаванда. Эта вырезанная