Горбатые мили - Лев Черепанов

Кузьма Никодимыч не пропустил того мига, когда освоился его парень. Не сразу — успел упреть. Наловчился, набрал скорость. Уже не он, а еще один обожатель ушедшего в небытие крылатого флота, Клюз, отставал от темпа подвахты Игнатича из-за того, что случайно поймал наизлейшую колючку. Надо бы не дать ей обломиться. Нет же, вгорячах замахал рукой. Ах как ломило у него теперь кость большого пальца, чуть не до плеча! Где там обхватывать окуней — только прижимал их подле себя, а они норовили вырваться, выскользнуть, стрельнуть вниз, к ногам. Нет, больше так невозможно. Разогнулся, чтобы узнать, какой выход с фабрики ближе.

Ему попался на глаза лысый Игнатич.

— Я не без понятия, сознаю, что с тобой, — тотчас же сказал он Клюзу. — Иди к врачу, подлечись. А как же? — Тоже, как Назар, на морозилке увидел цифру: 798.

Морщась, Клюз втягивал через зубы воздух, корчился, как от мороза, и не уходил. Подобрал себе самого большого окуня.

Игнатич настроился поработать за себя и Клюза. Вздохнул поглубже. Вскоре печали, какие лежали у него на душе, слетели прочь, в том числе давнишние, со времен первых натисков Зубакина на Назара. Председатель судкома отводил душу — преодолевал сопротивление окуневых бочков под блескучим лезвием. То и дело до слуха Бича-Раз доносилось отчетливое, полное: хрусть! Хрусть! Этот отрывистый звук витал над всеми, отмеривал такт напряжения мышц и для Бича-Два, и для кока, и для боцмана… Всех захватила и словно приподняла сверхурочная песня-работа, начатая, как обычно, Назаром.

— Не мучайся, Клюз! Уйдешь в амбулаторию — тебя никто не осудит.

— Пожалей себя! — сказал Ершилов.

— Попридержи свой язык!

Клюз, вообще-то, ничего не таил против Ершилова. Ответил ему не очень вежливо? Так надо ж было как-то скрыть, что в добром отношении к себе увидел собственное значение.

Игнатич запротестовал. Клюз схватил окуня, поднес к нему нож.

«Не так получилось у моего друга. Не очень ловко», — пожалел Назар. Пошел на хитрость. Подозвал к себе товарищей Клюза:

— Вы можете покурить втроем. Только с уговором. Сначала… — махнул рукой в сторону Клюза, — проводите его в амбулаторию.

Оба Бича раскусили первого помощника. Как будто застеснялись, что к ним так не шло. Клюз мог вполне обойтись без амбулатории — как можно было в этом сомневаться? Подвахта без них никак бы не обошлась. То есть их коллектив.

Они и раньше знали наиприятнейшую близость к труду. Только споткнулись на больших деньгах. Гнала их после по жизни злосчастная страстишка заработать, подработать, приработать — вытряхнула из них человечий дух.

Вроде не без повода Бичу-Раз вспомнилась их поездка из Находки в Сибирь. Только один эпизод. Зимой при сорока градусах тянули высоковольтку от Мамаканской ГЭС к золотым приискам…

А Бичу-Два пришло на память, как Бич-Раз вызволял из горящего вагончика электрификаторов Восточно-Сибирской железной дороги балетку с документами Клюза.

Все вместе они, трое, как только забыли о собственных интересах, почувствовали себя опять людьми.

— Глаза-то у твоего окуня отчего такие? На лоб вылезли?.. — врасплох застал Клюза кок.

— От разности давления, — бухнул Лето, будто по заказу созданный исполнять параграфы.

— О-ох! — посмотрел на него Дима, как на недоумка. — Фантазии у тебя, гляжу… Совсем нету…

Кок не отличался игрой ума и все же острил:

— Это же после Назара Глебовича. Он про что говорит, известно. Про план. Выполнить, перекрыть!..

Игнатич украдкой посмотрел на Клюза. Прищурился. «У меня язык не поворачивается Клюза назвать Клюзом. Не могу! Не в том дело, что на него навешали черт-те что. Главное, каким Клюз стал. Есть! Каждый его друг — тоже… Чем отличается Бич-Два от тех, кто работает так, как будто больше не придется. С жадностью. Постой, погоди! Клюз — это, если не ошибаюсь, Варламов? Варламов Спиридон? Точно! А Бич-Два — Никанов.. Не то Валерий, не то Валериан? Бич-Раз — Бичнев, с его фамилии перекрестили их всех. Бичнев Милентий».

— Спиридон? А, Спиридон? Ты что?

Более чем на полгода разлученный с сушей любитель совсем иной жизни, без встрясок, Варламов Спиридон выпотрошил одного окуня и выбрал себе наиболее бойкого. Про то, что он Спиридон, а не Клюз, давно забыл. У него, когда услышал обращение к себе, ничего не выявилось на лице. Назар присмотрелся к нему, уже полный сочувствия: «Не сердись шибко-то! Тебе возвращается твое собственное имя. Ты его заслужил».

Самому ему, первому помощнику, понадобилось поправить лезвие ножа, схватил наждачный брусок и сказал:

— Спиридон Дормидонтович! Тебя никак не докличется Игнатич. Сотвори добро — отзовись!

Клюз взял в щепоть морщинистую часть своей резиновой перчатки, придирчиво осмотрел напалки, один, порванный, сдвинул вбок:

— Что надо? — ни на кого не глядя, виновато и гневно произнес он. На миг, не больше, перестал вспарывать брюшки. А потом почистил стол под руками, соскреб с него рыбий желудок с пузырем и кучку чешуи.

«Фамилия — наше прошлое. Говорит: откуда мы, чьи. По ней можно узнать, с кем встретился, — думал Игнатич. — Хотя наш океан тоже прозван Тихим. А таков ли? Чаще великий. Особенно осенью, зимой. На нем так дает! Полное же имя — что честь. А она не для всех. То, что отчество — честь, вне всякого».

— Что здесь такое?.. Что превыше всего? Не конечный результат, хотя без него, ясное дело, так накостыляют, что ай да ну, — рассуждал лобастый Бавин.

Никанов набросился на трех окуней сразу, подтащил их к себе, открылся:

— Я, как собака, все понимаю, а выразить не нахожу слов.

— Сам процесс! Как в неразделенной любви ухаживанья, тревоги перед свиданиями, безумные надежды.

Спиридон подгреб к себе огромную кучу окуней. Тотчас Назар улыбнулся ему, как сообщнику: «На этом-то ты, Зубакин, и теряешь. Рывмя рвешь вверх производительность труда. Конечно, она самое главное для победы нового общественного строя. Однако у тебя никаких дум о людях: что с ними в то же время происходит? Ведь нельзя иначе, экипажу полагается быть коллективом, а не суммой с коллективным эгоизмом. Нам необходима слитность. Существует же она у предприятий, кооперативная. Среди них одни нуждаются в других. Надо, чтобы люди точно так же объединились. Есть хозрасчет? Так он же только с утра до пяти. Подъем человеческих чувств никто не планирует, как ту же производительность. Чтобы выросла. Вроде бы о чем печалиться, все само собой произойдет, обеспечим изобилие — сами сделаемся чище, выше душой. Будущими.

Ладно, пусть. Только скоро ли? А может, такое разделение труда наиболее разумно? Как у нас?.. Зубакин железно вцепился в производительность, я — в производственные отношения. Мы с ним специализировались, наши достижения впереди?»

Машины-головорезки взвизгивали на рыбной фабрике, на ее задах, остервенело и алчно. А Назар шкерил вовсю. Под тележками перед морозильной камерой затараторили рельсы, звеняще загремели оброненные кем-то порожние противни, ухнули картонные ящики, перепоясав собой ванну для оттаивания брикетов, — он только покрепче сжал нож, точно так же — безголового, трепещущего окуня.

Позади него, за приемным шнеком утилизационного цеха, откуда словно кричала бавинская цифра 804, маячил Серега, пометил себе в блокнотик, от чьей подвахты шли слишком полные брикеты, то есть перевесы, и не стало его. Может, упал?

«Что в ней, в этой цифре? 804» — пожал плечами Бичнев и вызвал мастера:

— Эй!..

Венка расправил грудь. Для него, захваченного стремлением только успеть бы за Игнатичем, точно как для наконец-то признанных людьми Варламова, Бичнева и Никанова, существенней всего стала сноровистая скорость; они все ей служили честно, не оставляя силы на другой раз. Широкие отточенные ножи-треугольники у них сверкали очень часто, послушные по-своему красивым, размеренным, четким колебаниям рук. Делали все сами, и не как-нибудь, а без брака, требовалось только чуть придерживать их или кое-когда подправлять.

«Нет, все-таки славно уставать вместе со всеми! — подумал Бичнев. — Что выдал мой кореш?.. «Сердце бьется о берег скалистый…»

Варламов Спиридон как бы появился на свет сразу взрослым. Навис над разделкой, насмешливо подслеживая за своими руками. Гаркнул не столько для других, сколько для себя, ничуть не беспокоясь, одернет его кто-нибудь или нет:

— Вира, славяне!

Его раскатистое «…рра!», несущее что-то всем нужное, а также замкнутое в себе, схожее с неудовлетворенностью расшевеленной силы, взвихрило исторгнутое Венкой, Никановым, Бичневым:

— Рыбу! Вира рыбу! Вир-рра!

Вся фабрика гудела:

— …ааа!

Прочно вошло в обиход на «Тафуине» это слово. Не за то ли, что оно вобрало завидный энтузиазм первых пятилеток?

«Только отчего на транспортере промежутки между окунями все шире?» — задело Игнатича.