Схватка - Ильяс Есенберлин

— Пожалуйста, — кивнул головой председатель.

— Товарищ Еламан, какое вы имеете отношение к геологии? — спросил Бекайдар. — Вот вы сказали — скважины бурим не простые, а какие-то глубинные — так что это такое? Так все-таки, какие же они? Ведь вы против них как будто возражаете? Так против чего вы возражаете? Вот вы говорите: «предположения Ержанова»? А что за предположения, в чем их суть? Насколько они обоснованы? Вы это знаете?

— Ой, да тут, моя душа, не один вопрос, а целых четыре, пощадите несчастного завхоза, — комически замахал рукой Еламан.

Раздался снова смех.

— А если вы сами себя не считаете специалистом... — крикнул Бекайдар вскакивая.

И тут раздался спокойный голос Ажимова:

— Товарищ председатель, разрешите мне слово.

Тот кивнул головой.

Ажимов встал и прошел к трибуне.

— Видите ли, я сейчас выступать не хотел, — сказал он, — но этот последний выкрик побудил меня попросить слова. Вот мой сын... К большому сожалению, этот недисциплинированный и бойкий юноша — мой сын. Вот он спрашивает: какое имеет отношение товарищ Еламан к геологии? Отвечаю ему: самое прямое и близкое. Он работает со мной здесь уже третий год, тогда как Бекайдар здесь всего первый сезон. Так, пожалуй, и не годилось ему задавать такие вопросы, а? И еще одно: зайдя в дом в первый раз, не лезут на хозяйское место, а ждут, когда и куда тебя посадят. Вот так-то. Теперь по существу вопроса. Тут я полностью поддерживаю мнение товарища Курманова. Существо дела он уловил правильно. Мы таскаем воду решетом, ловим щуку в лесу. Сотни тысяч рублей — считаю с начала экспедиции — мы потратили на то, чтоб иметь право сказать: меди в Саяте нет. Это очень печально, но это так. Ну и все. Пора и честь знать, перестать государственные деньги зарывать в землю. Вот что сказал завхозяйством, товарищ Еламан. И я, профессор, тоже подтверждаю это. Счастье, что мы живем в нашей стране, а любой бы предприниматель на Западе давным-давно засадил нас за решетку. Доходит ли все это, хотя бы в слабой степени, до моего сына?

— А виноват кто? — крикнули из задних рядов.

— Я! Только я! — Ажимов даже ударил себя в грудь кулаком. Ни товарищ Ержанов, ни Жариков не ответственны за это — один я несу ответственность. Я должен был понять, что Даурен Ержанов все еще находится в плену своей старой теории тридцатых годов — принципу соответствия и сопутствий — и не давать ему тратить государственные средства. А я дал! Увидел дорогого человека, которого уже давным давно похоронил, потерял голову и разрешил делать ему все, что он захочет, — и вот видите результат!

— Извините, профессор, — поднялся Жариков. — Если вы и сделали это, то отнюдь не из любви к своему учителю, а потому что сами думали так же, как он. Я же прочел выдержки из вашего труда. Правда, не из последнего издания его, заметьте! Так что, Ержанов, пожалуй, ни при чем.

— А я и говорю: он ни при чем, — отпарировал Ажимов. — А насчет моей книги вот что: к геологии, как к любой науке, следует подходить не метафизически, а диалектически. Если вы поймете это, то поймете все. Мое предположение насчет Жаркына оправдалось полностью. Мы ждали того же от Саята, но переносить метафизически геологические признаки сопутствия с одного объекта на другой, конечно, невозможно. Подобие совсем не есть тождество. Мы это позабыли и за это наказаны. Очевидно, за познанными нами закономерностями соответствия таятся другие закономерности — отрицательные; вот их-то мы еще не только не познали, но и не увидели. Отсюда и ошибки в нашей прогностике. Конечно, наука эта появилась еще совсем недавно и даже не сумела сформироваться в особую отрасль, поэтому пока просчеты очень возможны. Вот и все.

— Так это не наука, а лото, — сердито усмехнулся со своего места Ержанов. — Если не так, то иначе, если не иначе, то так, если не так и не иначе — то никак. Что-то не о том мы писали в своем труде.

— Как раз о том, — добродушно засмеялся Ажимов. — Только вы его не прочли. Но хоть заглавие-то вы помните? Первое слово подзаголовка «Опыты». А раз опыты, то никаких целиком законченных и научно апробированных теорий от меня вы ждать не в праве. Я закладываю основы и экспериментирую. Да и писалась она двадцать лет тому назад. А диалектика не лото, а алгебра всякой революции. В том числе и научной. Когда ею пренебрегают, то происходят пренеприятные истории. Вот вроде той, что произошла сейчас. А произошла вот что: приехал к нам наш уважаемый профессор Ержанов, мой учитель и, в свое время, один из самых даровитых геологов. Я говорю: в свое время. Так вот, первая моя ошибка была в том, что я оценки того времени автоматически перенес на сегодня, не внеся в них никакого поправочного коэффициента. Это было, конечно, в корне неправильно. За этой ошибкой последовала другая — уже чисто деловая. Мы, поговорив между собой, сразу же назначили Даурена Ержановича начальником отряда. Мало того: отправляясь в длительную командировку, я оставил его за себя, то есть сделал главным геологом экспедиции. С этого все и началось. Я хорошо знал прежнего Ержанова, но совершенно не разбирался в настоящем. А ведь все течет, все меняется, товарищи. А человек-то больше всего! А я об этом не подумал. «Бытие определяет сознание» — эту истину мы твердим все, но только что твердим, а делать из нее выводы еще не умеем. Мужества, наверное, не всегда хватает! Даурен Ержанович последние годы провел в тайге, в условиях вечной мерзлоты, в устьях колымских рек. Как он там жил, ну, об этом мы можем только догадываться. Во всяком случае — славы он там не добился, а ему ее хотелось. Ох, как хотелось! И вот старый геолог — один из самых скромных и доброжелательных людей на свете — ожесточился. Он стал считать себя несправедливо обиженным и, конечно, непризнанным талантом. Поверьте, я полностью понимаю его чувства, но разве от этого легче? И встретив меня, своего ученика, который ему очень многим обязан...

— А вы часом еще не забыли этого? — крикнул кто-то из зала.

— Будьте уверены, не забыл, иначе и не каялся бы, — ответил Ажимов. — Так вот, встретив меня, он подумал по старой памяти: «Э, мальчишка, что ты знаешь, что ты умеешь, мальчишка? Медь есть, да ты ее не достал, а вот я, Даурен Ержанов, достану! И все увидят, что знаменитый геолог я, а не ты!» И как только я уехал, Ержанов отдал приказ: бурить глубинные скважины. Ну, что ж? Он научный руководитель, его послушались, в результате улетели еще десятки тысяч! Кто виноват? Я виноват.

— Нурке Ажимович, — перебил оратора академик, — нам от этого «виноват, виноват» толку мало. Вот вы два месяца как вернулись, а глубинные скважины, которые вы признаете порочным методом, закладывались вплоть до заморозков. В чем дело? Почему вы не прекратили этот род работ, раз он бессмыслен?

— А как тут прекратишь, когда вся экспедиция только и кричит об этих скважинах, а санкция дана из Алма-Аты? — зло повернулся к нему Ажимов. — Я написал докладную записку в центр, вот и все, что я мог сделать.

— Итак, меди нет? — в упор спросил академик. — Работы надо сворачивать?

— В западном направлении Саят — безусловно, — твердо кивнул головой Ажимов, — в других можно еще подождать.

— Отлично, так и запишем, — кивнул головой академик. — Ну с вами разговор ясен. Теперь вы, Дауке, может быть, что-нибудь скажете?!

— Скажу! — ответил Даурен, пошел через зал, подошел к столу президиума и, всходя на трибуну, повторил: — Скажу! Так вот, товарищи, я тоже начну со своих ошибок. Они по сути те же, что и ошибки моего коллеги профессора Ажимова. Он правильно сказал: я пришел сюда не тем, что был. Был я горячим, нетерпеливым, строгим к людям, а потом узнал много горя, увидел много трудностей и научился прощать. Товарищ Курманов, чтоб эти слова не оставались просто словами, я обращаюсь к вам. Ведь вы тоже говорили обо мне, ну да так будет мне позволено ответить тем же. Да и когда же говорить друг о друге, как не сейчас, при людях, но я верил и верю, что человек может что-то осознать и измениться к лучшему. В отношении вас этого, к сожалению, однако, не случилось, — каким вы были, таким вы и остались. Да, совершенно таким же... — Даурен говорил медленно, спокойно, как бы раздумывая, и когда он остановился, Бекайдар вскочил с места и крикнул:

— Говорите, говорите, Дауке, пусть они знают, пусть они все знают, кого здесь пригрели.

— А ну, помолчи, молокосос! — крикнул бешено Еламан. — Я не спал ночами, чтобы ты спокойно спал в своей кроватке! Я чекистом был, щенок ты эдакий!

— Вы были чекистом! — вдруг взорвался Даурен с трибуны. — Постыдились бы говорить такое! Чекисты уходили в драных шинелях на кронштадский лед, получали по двести граммов хлеба, работали день и ночь в нетопленых конурах! Я красноармейцем дежурил в комендатуре ЧК и помню это. А вы? Что сделали вы...

Еламан что-то хотел сказать и стал было подниматься.

— Замолчите! — крикнул Даурен и махнул рукой так, что тот, словно сраженный, не сел, а упал на свое место. — Если бы вы были чекистом, и разговора такого бы не было. Вот сидит ваша жертва. Да какого состояния вы его довели! Ведь он мог быть настоящим ученым, а вы лишили его всего — мужества, веры в себя, радости творчества. Вы растоптали его волю и честь! Вы его превратили в слепое орудие ваших же махинаций. Вы и вы!