«Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

Но, несмотря на это, растёт уверенность современного человека в том, что принятие важнейших политических решений обусловлено отнюдь не интересами конкретного субъекта или социальной группы; эти решения определяются в сфере, имеющей весьма незначительное отношение к публичной политике — в сверхкрупных транснациональных компаниях, деятельность которых очень трудно контролировать со стороны общества. Обозначенная дихотомия между внешней открытостью политической практики, оборачивающейся внутренней онтологической пустотой, и закрытостью корпоративно-финансовой сферы становится объектом толкования и определяет значение конспирологии на современном этапе развития.

ГЛАВА 5.

Проблема бытования «теории заговора» в российском социокультурном пространстве в XVIII-XIX веках

Как известно, вопрос о социокультурной идентификации российского общества имеет давнюю традицию, и, несмотря на массу предложенных подходов, не решен и поныне. К моментам, качественно осложняющим обозначенную идентификацию, мы относим следующие трудности и внутренние противоречия. Во-первых, вызывает сомнение сам предмет исследования, на роль которого предлагается целый набор понятий, комплексных определений, имеющих не только различную природу возникновения и бытования, но и нередко вступающих между собой в антагонистические отношения. Не претендуя на полноту анализа, попробуем всё же выделить наиболее значимые из предлагаемых вариантов решения вопроса. Это и различные модификации идей религиозного мессианизма: от «православного мышления» (И. В. Киреевский) до причудливого религиозного технократизма Н. Ф. Фёдорова. Это и различные варианты, объединённые тезисом о решающем значении естественно-природных факторов и аналогий (Н. Я. Данилевский, К. Н. Леонтьев, евразийцы, неоевразийцы). Не следует упускать из виду и достаточно представительное течение, участники которого указывают на государство как на движущую силу развития российского общества. Заметим, что в рамках данного подхода находится место и классическому этатизму (В. О. Ключевской, Б. Н. Чичерин), и мыслителям, негативно относящимся к государству как силе, тормозящей прогрессивное движение общества (М. А. Бакунин, И. Мечников, П. А. Кропоткин).

Во-вторых, всё это дополняется неизбежным имманентным «диалектизмом», который, впрочем, можно назвать эклектизмом, когда в одном концептуальном пространстве достаточно мирно уживаются теоретические аргументы различных школ, направлений и даже мировоззренческих ориентации, плохо сводимых к единому знаменателю. Более или менее свежим и известным примером тому служит отечественный вариант традиционализма, представленный А. Г. Дугиным, пытающимся «органично» соединить классический мессианский эсхатологизм с супернатуралистическим вариантом толкования истории — геополитикой. При этом не учитывается тот «немаловажный» момент, что общая «красивость» теории оборачивается её фатальной нежизнеспособностью.

Определение начала российского конспирологического дискурса является по сей день дискуссионным вопросом. Точку отсчёта можно попытаться найти в событиях достаточно далёкого от нас прошлого. Обратимся к двум событиям средневековой истории в качестве начальной ступени нашего анализа. К событиям, связанным с деятельностью ордена тамплиеров в Европе и с ересью новгородско-московских антитринитариев («жидовствующих»). Напомним, что во многих конспирологических концепциях именно деятельность тамплиеров рассматривается как центральное звено всей истории тайных обществ в Европе. Внешне эти события, кроме того, что их разделяют всего лишь 150 лет (что, учитывая специфику средневековой темпоральной динамики, является совсем небольшим сроком), обладают чертами несомненного сходства. Кратко перечислим основные совпадения. В обоих случаях события происходят на фоне социально-политического движения к централизации государств. «Тайные общества» относятся к религиозным движениям, имеющим в своих рядах представителей высших социальных слоев. И тамплиеры, и жидовствующие подвергаются репрессиям — как со стороны светских, так и церковных властей.

Теперь же попытаемся осмыслить оба движения. Сразу же следует отметить тот факт, что движение антитринитариев имеет ярко выраженный религиозный характер. По словам современных исследователей, «учение “жидовствующих” впитало в себя элементы разнообразных ересей, переосмысленных, однако, на основе ветхозаветной доктрины»{308}. Ветхозаветная традиция выражалась в радикальном отказе от идеи тринитаризма, за которым следовали такие же радикальные попытки обрядового реформирования (отрицание святости икон и крестов, монашеских институтов и т. д.).

Для нашего анализа интересен следующий момент. Инициатором борьбы с орденом тамплиеров выступила светская власть. Под давлением Филиппа Красивого римский папа Климент V легитимизирует преследование ордена. И хотя обвинения носили традиционный для Средневековья религиозный характер (поклонение дьяволу, культ Бафомета, ритуальное осквернение христианских таинств), первопричиной всех событий являются политико-экономические факторы. Как известно, орден, сумевший к тому времени сосредоточить в своих руках значительные экономические ресурсы, выступал в роли реального и почти легального субъекта политической и экономической жизни средневековой Европы.

Совсем другая картина вырисовывается при обращении к отечественной истории. Как мы уже отмечали выше, деятельность антитринитариев в основном носила религиозный характер, практически не затрагивая социальных, экономических, политических сторон жизни русского общества. Хотя объективные предпосылки тому были. Среди сторонников ереси выделялась такая фигура, как Федор Курицын — влиятельнейший посольский дьяк при Иване III. Значение этой фигуры раскрывается в словах Иосифа Волоцкого, как раз касающихся отношения московского государя к своему дипломату: «Державный во всём послушаше». Непосредственным итогом деятельности Курицына в качестве одного из лидеров еретиков следует признать лишь написанное им «Лаодикийское послание», основная часть которого — «Литорея в квадратах» — представляет собой некие грамматические таблицы, толкование которых до сих пор вызывает бурные дискуссии среди учёных-филологов.

Второе наше замечание касается непосредственного влияния «жидовствующих» на социокультурный фон своей эпохи. Хотя современные исследователи утверждают, что «вольнодумство распространилось повсеместно» и что «торжество “жидовствующих” было безусловным»{309}, реальное положение представляется нам несколько иным. Совсем несопоставимым с масштабом деятельности ордена являлось число «торжествующих повсеместно»: по разным оценкам их количество колебалось от 22 до 35 человек. Примем во внимание и тот факт, что репрессии против вольнодумцев остались в рамках достаточно локального для средневековой Руси события, не получили своего социокультурного «эха», в отличие от событий европейской истории.

Следующая дата возможного возникновения отечественной конспирологии относится уже к XVIII столетию — эпохе таких исторических и социально-политических событий, масштаб которых несоизмерим с рассмотренным выше эпизодом «религиозного диссидентства». Внешне история России XVIII в. располагает к возникновению конспирологического дискурса. Череда дворцовых переворотов, загадочные смерти царствующих особ, резкие зигзаги во внешней политике служат явным основанием для расцвета «теории заговора». Но большинство сторонников именно этой позиции представляют нам аргументы, весьма далекие от убедительности. Рассмотрим, к примеру, версию А. Зорина, изложенную в его работе «Образ врага. Ода В. П. Петрова “На заключение с Оттоманскою Портою мира” и возникновение мифологии всемирного заговора против России». В центре внимания автора — анализ названной оды В. П. Петрова в контексте исторических и политических реалий XVIII века. Работа, безусловно, демонстрирует широчайшую эрудицию исследователя, выражающуюся в анализе самого произведения, времени написания оды, вплоть до ценнейшего указания на то, что она — «одна из самых больших петровских од. В ней четыреста семьдесят строк»{310}. Далее нам обещается анализ её «средней части» (термин А. Зорина), что с литературоведческих позиций выглядит довольно странно. К сожалению, академическое литературоведение до сих пор использовало иную терминологию, где нет таких понятий. Впрочем, обратимся к конспирологической интерпретации оды Петрова, которая полнее и интереснее филологических штудий автора.

Обращаясь собственно к идеологической составляющей оды, Зорин указывает на антифранцузскую интенцию произведения. Объяснение сему вытекает из особенностей мировой политики середины XVIII века, когда многие европейские державы, включая Францию, пытались противодействовать чрезмерному, на их взгляд, усилению Российской империи. В арсенал подобного противостояния входили различные приёмы: от легитимных дипломатических методов до попыток организации волнений, поиска самозванцев и авантюристов, их активной рекламы и различного рода помощи им. Заключение мира с Турцией, известное как Кучук-Кайнарджийский договор (1774 г.), было в этом контексте значимым, но не экстраординарным событием. Внимание же Зорина привлекает упоминание Петровым некой «тайной пружины», и это становится исходным моментом конспирологической интерпретации оды. Согласно Зорину, «тайная пружина» есть не что иное как «Королевский секрет [Secret de Roi]» Людовика XV. Как отмечается: «Суть Секрета состояла в том, что некоторые посвященные в него сотрудники посольств Франции в разных странах получали тайные инструкции, нередко противоречащие официальным указаниям, поступающим от министра»{311}.