«Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

Новый политико-экономический вектор развития «теории заговора» позволил переосмыслить традиционные представления и схемы. Э. Саттон, один из виднейших современных конспирологов, в работе «Уолл-Стритт и болыпевицкая революция» пытается опровергнуть представление о революции в России как о результате осуществления «еврейского заговора». Последнее утверждение является во многом базовым для расовой конспирологии. Согласно выводам исследователя, успех большевистского переворота объясняется вовсе не активностью евреев, но прямой заинтересованностью крупного бизнеса, преследовавшего весьма прагматичные цели: «Чтобы сохранить Россию как рынок для послевоенного американского предпринимательства»{302}. Поэтому крупнейшие банкирские дома Америки (Томпсон, Морган, Рокфеллер) сознательно «подпитывали» советский режим, рассчитывая на последующие крупные экономические преференции. Расовая конспирология («еврейский заговор») служит средством дезинформации общественного мнения, отвлекая его от реальных участников действа и их истинных мотивов: «Настойчивость, с которой проталкивается миф о еврейском заговоре, наводит на мысль, что он вполне может быть намеренным средством для отвлечения внимания от действительных вопросов и действительных причин»{303}. Парадокс ситуации заключается в том, что, поддерживая большевиков, американские финансисты тем самым закладывали «мину» под государственное устройство США. Окрепнув с помощью американских денег, большевизм неизбежно должен был повести наступление уже на саму Америку. А. И. Фурсов в контексте рассматриваемой проблемы отмечает «фатальное» существующее противоречие между социумом-государством и финансовым капиталом: «Интересы значительной части буржуазии объективно носят наднациональный, интернациональный характер (это и есть одно из главных внутренних противоречий буржуазии, её национально-интернациональная нетождественность самой себе)»{304}. Положение усугубляется тем, что государства Нового времени, сменившие феодальный тип социального устройства, функционируют как общества национальные, в них «нация» является одним из главнейших объединяющих начал, нивелирующим разнонаправленность индивидуальных интересов и потребностей.

Отметим, что капитализм как система экономических отношений требует благоприятной социально-политической среды, вне которой его развитие затруднено. Подобной средой становятся национально-демократические установки и практики, в первую очередь — механизм выборов. Современный исследователь замечает по этому поводу: «Какими бы иными качествами ни обладала идея нации, элемент гражданственности, всеобщего волеизъявления и массового участия в делах государства присутствовал в ней всегда»{305}. Использование данных компонентов как мощнейшего агитационного и политического оружия позволило завершить процесс идеологического противостояния со сторонниками «старого порядка», которые вынуждены были капитулировать, оказавшись в явном меньшинстве. Но в дальнейшем демократические практики раскрывают и свою потенциальную уязвимость, которая, постепенно нарастая, в итоге становится уже зримым социальным фактором. Как замечает Ж. Бодрийяр: «Вступив в игру масс-медиа и социологических опросов, то есть в сферу интегральной схемы “вопрос/ответ”, все факты политики утрачивают свою специфику. Выборная демократия — безусловно, первый социальный институт, где обмен оказывается сведён к получению ответа»{306}. Внешне эффективная, воспринимаемая как технически адекватная, демократическая система содержит в себе глубокое внутреннее противоречие, анализ которого раскрывает ещё один аспект конспирологического «бума» на протяжении всего XX века. В своей основе демократическая процедура, помимо иных, несомненно важных значений, была призвана оптимизировать процедуру социальных интенций. Субъект — производитель социального мнения, должен был обладать механизмом транслирования своего собственного мнения, без создания которого демократия невозможна как институт. Понимая значимость разработки и «запуска» подобного механизма, классики либерализма, ещё на заре Нового времени, выводят эту проблему на одно из первых мест в своих теоретических разработках.

Парадоксально, но абсолютистский тип правления лучше соответствует индивидуальным потребностям и интересам. В совещательных мероприятиях прежнего времени участвовали люди, которые ясно понимали цели и задачи своей работы. Дифференциация сословная и имущественная давала преимущество именно в дифференцированном подходе к решению той или иной проблемы, которая, утрачивая абстрактность, становилась ясной конкретному субъекту. В теоретическом, номинальном аспекте индивид демократического общества получает куда более широкие и важные для него права. Но реальностью становится тот факт, что принцип массовой компетентности оборачивается реальным отчуждением субъекта от принятия политико-социальных решений. Феномен профессионального политика, иллюзорно аккумулирующего желания и интенции избирателей, которые зачастую антагонистичны по отношению друг к другу, приводит к утрате «прозрачности» политических процессов для большинства избирателей. Если выразить нашу мысль в несколько «огрублённом» виде, то вышеназванную проблему можно свести к следующей формуле: демократия, требуя участия большинства в демократических процедурах, в конечном счёте отсекает большинство от реального управления, так как для управления необходимо квалифицированное меньшинство. Современный французский исследователь замечает по этому поводу: «Действительно, принцип демократического участия в управлении строится на предположении о всеобщей компетенции, которое, как и тезис о спонтанном формировании коллективной воли, является фикцией»{307}.

Другая не менее важная проблема, относящаяся к современной «теории заговора», заключается в следующем. Структурно, несмотря на уже отмеченное отчуждение субъекта от политической практики, решение социально-политических вопросов становится более прозрачным. В наши дни, как ни в какое другое время, политическое действие приближено к каждому человеку, то есть должно в идеале сопрягаться с массовым сознанием. Политические действия (выборы различных уровней, декларации партий) всё более приобретают признаки полуразвлекательных мероприятий. В политических лозунгах, предвыборных кампаниях, в публичных выступлениях большинства политиков намеренно используется самая упрощённая лексика, доступная практически любому члену общества. Росту подобных настроений способствует и отношение к избирателям со стороны современных партий. Для них избиратель, прежде всего, есть отражение определённых социальных групп, интересы которых формируются априорно, в результате некоторой социологической выборки: начиная с семейных традиций, места жительства и заканчивая сексуальной ориентацией. Апеллирование к избирателю обходится уже без деклараций идеологического или, собственно, политического характера.

Но, несмотря на это, растёт уверенность современного человека в том, что принятие важнейших политических решений обусловлено отнюдь не интересами конкретного субъекта или социальной группы; эти решения определяются в сфере, имеющей весьма незначительное отношение к публичной политике — в сверхкрупных транснациональных компаниях, деятельность которых очень трудно контролировать со стороны общества. Обозначенная дихотомия между внешней открытостью политической практики, оборачивающейся внутренней онтологической пустотой, и закрытостью корпоративно-финансовой сферы становится объектом толкования и определяет значение конспирологии на современном этапе развития.

ГЛАВА 5.

Проблема бытования «теории заговора» в российском социокультурном пространстве в XVIII-XIX веках

Как известно, вопрос о социокультурной идентификации российского общества имеет давнюю традицию, и, несмотря на массу предложенных подходов, не решен и поныне. К моментам, качественно осложняющим обозначенную идентификацию, мы относим следующие трудности и внутренние противоречия. Во-первых, вызывает сомнение сам предмет исследования, на роль которого предлагается целый набор понятий, комплексных определений, имеющих не только различную природу возникновения и бытования, но и нередко вступающих между собой в антагонистические отношения. Не претендуя на полноту анализа, попробуем всё же выделить наиболее значимые из предлагаемых вариантов решения вопроса. Это и различные модификации идей религиозного мессианизма: от «православного мышления» (И. В. Киреевский) до причудливого религиозного технократизма Н. Ф. Фёдорова. Это и различные варианты, объединённые тезисом о решающем значении естественно-природных факторов и аналогий (Н. Я. Данилевский, К. Н. Леонтьев, евразийцы, неоевразийцы). Не следует упускать из виду и достаточно представительное течение, участники которого указывают на государство как на движущую силу развития российского общества. Заметим, что в рамках данного подхода находится место и классическому этатизму (В. О. Ключевской, Б. Н. Чичерин), и мыслителям, негативно относящимся к государству как силе, тормозящей прогрессивное движение общества (М. А. Бакунин, И. Мечников, П. А. Кропоткин).