Россия за облаком - Святослав Логинов

– Вы не о том говорите, – напомнил Горислав Борисович. – С такими разговорами мы живо выедем назад, к рациям и локаторам.

– А ты чего молчишь?

– Мне говорить не о чем. Я старый человек и никуда попадать не хочу. Будь моя воля, сидел бы сейчас дома, пил чай с морошковым вареньем.

– Тем самым, с Орловых мшаников?

– С тем самым. А вы, если в самом деле хотите куда-нибудь доехать, говорите о своих планах. Правду, только правду, всю правду.

– Ладно! – с весёлой злостью сказал майор. – Начинаем разговор. Заодно и ты поймёшь, чего мы хотим и что сможем сделать. Ты, небось, полагаешь, мы туда революцию хотим экспортировать? Или наоборот, контрреволюцию?.. Ошибаешься. Я, конечно, майор, но не Че Гевара. Кстати, по убеждениям я законченный республиканец, но, если понадобится, вполне примирюсь с таким архитектурным излишеством, как монархическая надстройка на государстве. Содержание её дороговато, но революционные войны – дороже.

– Абсолютная монархия не архитектурное излишество, а реальный инструмент власти, – напомнил Горислав Борисович. – Так что вы всё-таки едете делать революцию.

– Нет. Мы едем её предупреждать.

– В середину девятнадцатого века? Силами двадцати человек?

– Конечно. А ты думал, я полезу в семнадцатый год? У истории грандиозная инерция. Уже в шестнадцатом году революцию было не остановить. Даже если отстрелять всех лидеров большевизма, а заодно и эсеров, это ничего не изменит. Дело не в большевиках, просто к этому времени выросло поколение, чьё детство пришлось на девятьсот пятый год. Даже в сказках для этих детишек не было царя-батюшки, а был Николай Кровавый. А потом они прошли страшную школу Первой мировой, научились убивать и умирать, с полным безразличием к своей и чужой жизни. Вот они и сделали революцию, а Ленин, Троцкий или Спиридонова – пена на волнах. Революция отличается от дворцового переворота тем, что её делает народ, поэтому её нельзя остановить, а можно только ценой миллионов жертв потопить в крови, что и было выполнено в тридцатые годы товарищем Сталиным. Я не вижу большой разницы между ним и генералом Корниловым. В любом случае то, что останется от России после гражданской войны, примет самые уродливые формы. Страна-калека с вырезанным населением и ампутированными идеалами. Социализм хотя бы на время вызвал прилив энтузиазма у выживших, а белая идея – уже полный маразм. Нет уж, гражданской войны нужно избежать во что бы то ни стало, а заниматься этим в семнадцатом году – всё равно что заливать Везувий из чайника. Когда вулкан проснулся, его уже не затушишь. А что касается абсолютной монархии, то она исторически обречена, и либо перестроится в архитектурное излишество, либо будет снесена.

– Так что всё-таки революция, – повторил Горислав Борисович.

– Не революция, а эволюция. В крайнем случае – государственный переворот, хотя мне очень хотелось бы этого избежать. Видишь ли, из геологии известно, что революционные, вулканические преобразования при всей их грандиозности очень недолговечны. На месте нынешних Гималаев за геологически краткий срок образуется цепь мелководных морей. То же и с историей: сталинская империя при жизни одного поколения превратилась в застойное брежневское болото, а потом и вовсе в цепочку суверенных луж, где не людям жить, а лягушкам. Только мне нужен не лягушачий питомник, а могучая Россия, несокрушимая, как материковая плита. Москва, кстати, стоит почти посредине такой плиты, так что основания для оптимизма у нас есть.

– Вы геолог? – спросил Горислав Борисович.

– Нет. Я патриот. Ну и почему ты не говоришь, что патриотизм – последнее прибежище негодяя?

– Прежде всего я не люблю громких фраз. А во-вторых, хотя патриотические идеи действительно вовсю используются негодяями, это не значит, что весь патриотизм следует отдавать им на откуп. Иначе честным людям будет негде жить.

– Молодец, правильно понимаешь, – похвалил майор.

«Интересно, почему он начал мне тыкать? – подумал Горислав Борисович. – Я на тридцать лет старше его. Вряд ли это от природного хамства. Должно быть, элемент психологического давления. Или, наоборот, знак доверия – показывает, что я включён в команду, где он со всеми на „ты“.

– Посматривай!.. – донеслась из тумана перекличка возниц. Белая мгла сгустилась настолько, что даже край телеги был различим смутно, а круп лошади виднелся размытым пятном. Светло, а не видно ни зги, в самом прямом значении этого слова. Побрякивает колокольчик над лошадиной холкой, а сгиб дуги, где он подвешен, не разглядеть при всём желании. И дороги не видать, и окрестностей; едет обоз наугад, не знаю куда.

– Вы поконкретнее говорите, – напомнил Горислав Борисович, – а то патриотизм – понятие безвременное, с ним можно куда угодно заехать.

– Для того чтобы избежать вулканических потрясений общества, – с готовностью отозвался майор, – работу нужно начинать заблаговременно. Лет хотя бы за пятьдесят. Да-да, у нас именно такая долгосрочная программа. Лучше всего попасть в начало шестидесятых, тогда было бы время на раскачку. Мы бы успели показать себя в деле, желательно в войне, заняли бы прочные позиции в обществе, наладили связи с властными структурами…

– В какой войне? Крымская кампания давно закончилась, начало шестидесятых – мирное время.

– А польское восстание? Вполне полномасштабная война, и к тому же наше внутреннее дело.

– Поляков вам не жалко?

– Жалко, мой дорогой, у пчёлки в попке. Мне и себя не слишком жалко. Когда речь идёт о России – Польшу со всеми шановными панами можно скинуть со счетóв. Кстати, будь моя воля, я бы позволил восстанию закончиться удачей; Польша в составе империи напоминает раковую опухоль в организме, метастазы от неё проникают повсюду. Но в шестьдесят третьем у меня ещё не будет достаточно сил, так что Ржечь Посполитую будем использовать в качестве военного полигона, а ампутируем её малость позже, и пусть сгнивает сама по себе.

«Боже, кого я везу? – в отчаянии думал Горислав Борисович. – Его к живым людям нельзя подпускать, такому среди крокодилов самое место…»

– Александр Второй – освободитель, – честно рассуждал майор вслух, – в отношении этого человека у меня никаких иллюзий. Не помню, кто из современников назвал его человеком размытых действий. Очень точная характеристика. Он делал то, что нужно, но всегда наполовину и в последнюю минуту. То примется разрешать, то строгости напустит, то начнёт реформы, то притормозит. Сапёры таких суетливых называют смертниками, рано или поздно они взрываются…

– Так Александра и взорвали.

– И правильно. Нечего прыгать, как заяц по капусте. Политика не огород. Сынок его, Александр Александрович, в этом плане куда как лучше подходит на должность царя. Дурак, пьяница, хам природный, но твёрд в убеждениях и последователен в делах. А с обществом иначе нельзя, если его дёргать без толку, у народа начинается невроз и беспорядки. Вопрос в одном: как склонить Миротворца к либерализму, чтобы не было ни закона о кухаркиных детях, ни дворянского банка.

– А как насчёт того, чтобы он вам польку-бабочку станцевал?

– Понадобится – станцует, – без тени усмешки заверил майор. – Хотя в основном придётся работать с его папой. До восемьдесят первого года – прорва времени, может быть, и сработаемся. А там, глядишь, и поживёт ещё царь-освободитель. С бомбистами разобраться не так сложно. А чтобы сынку его было не обидно, что престола ждать приходится сверх назначенного историей, мы ему почечки подлечим, алкоголем ослабленные, а заодно и катастрофу на станции Борки предотвратим. Глядишь, Миротворец лет на десять подольше проживёт.

– А внуку обидно не будет?

– Это Николаю-то Кровавому? Будь моя воля, я бы его так обидел – святого великомученика! Этакую страну до революции довести – ненавижу мерзавца! Уж если ты реакционер, подобно своему папе, то не шатайся из одной крайности в другую наподобие либерального дедушки. А этот расшатал всё, что только можно. Нет, такому власти даже над кухаркой нельзя давать, иначе без обеда останешься. Впрочем, если всё у меня пойдёт благополучно, то Николай просто не сумеет применить свои разрушительные таланты. А начинать всё же придётся с Александра Второго. Так или иначе, человек он был обучаемый, просто не представлял последствий своих поступков и слишком часто пугался собственной тени. Вот скажи, чем ему помешал Шелгунов? Или Михаил Михайлов?

– Не знаю, – искренне ответил Горислав Борисович.

– Вот и я не знаю. Писали себе прокламации – и что с того? Всю их подпольщину так легко ввести в легальные рамки. Или Чернышевский… Кем он был? – кумир-однодневка. Его бы уже давно забыли. А попав на каторгу, он стал знаменем. Или полковник Лавров, Пётр Лаврович… прекрасный был специалист, математику преподавал господам офицерам. Ну, студентов водил в революционные прогулки по Невскому проспекту. И за это его в острог? Так студенты для того и существуют, чтобы шуметь. Это издержки производства, понимать надо. Покуда полковник жил в собственном доме на улице Петра Лаврова – ныне Фурштатская, – милейший был человек. А как с Нерчинских рудников бежал, то стал опасен. Кстати, «Отречёмся от старого мира» – он после побега сочинил, до этого подобные слова в его рыжую голову не приходили. Отличная песня, между прочим, но не ко времени написана, ох как не ко времени!