Помни обо мне - Софья Подольская

class="p1">В столице к ее услугам, как и раньше, будут лучшие портные. Ювелиры. Куаферы и парфюмеры. И тогда никакая… жонглерка не посмеет держать себя так, словно она ровня, ее королевскому высочеству Эльге Лоретте.

Ободренная картиной будущего триумфа, шагнула в сторону, с которой, похоже, прибежала, и тут заметила в конце коридора мужской силуэт.

— Эй, — крикнула она, а когда неизвестный, покачнувшись замер, добавила, высокомерно задирая подбородок, — немедленно поди сюда и проводи меня в мои покои!

Медленно, вопиюще, непочтительно медленно мужчина пошел к Эльге. И когда он, наконец, приблизился Эльга поняла, что приняла за слугу, хозяина этого замка.

— Ну-ну-ну, — пьяно хохотнул барон Мален, беря ее за руку, — до чего неожиданная встреча.

Приготовившись получить установленный этикетом поцелуй, Эльга не сразу осознала что происходит. Почему он тянет ее? Толкает в нишу, на холод каменной кладки, моментально просочившийся сквозь тонкую шерсть и лен нижней рубашки. Откуда эта тяжесть. И запах. Прикосновения — никто не позволял себя так грубо прикасаться к Эльге. И лишь когда лицо обожгла вонь, а губы ощутили какое-то отвратительное влажное давление, она поняла, И задохнулась от гнева.

Пощечина вышла звонкой.

— Да как вы смеете?!

Похоже, ее не узнали. Более того — приняли за служанку! Это, конечно, невозможно, но этот мужчина пьян. И барон всего лишь во втором поколении — Ленард сказал, отец его был прокурором. Такой и вправду может перепутать.

Сейчас он поймет. Падет на колени…

Но вместо мольбы о прощении барон моргнул, нахмурился, поднял руку, и Эльга почувствовала, как щека взрывается болью.

— Руки она распускает, дрянь.

Злые пальцы вцепились в волосы, а к губам, отчего-то соленым, вновь прижались другие мерзкие губы. Эльга дернулась, забилась, пытаясь оттолкнуть удушающе тяжелое тело. Чужие губы и осклизлый, словно сытая пиявка, язык мешали дышать, и Эльга с ужасом поняла: скоро она потеряет сознание. И тогда случится то, что, волей Всеотца, иногда случается с женщинами, но с другими — женщинами низкого рождения или достоинства. Не с ней!

Нужно сказать! Назвать себя. Никто не посмеет оскорбить принцессу!

Она затихла, осененная этим очевидным решением, и мужчина, словно повинуясь указанию свыше, отстранился.

— Я…

— Ты, — его пальцы надавили на полыхнувшие болью губы. — Все вы труверские подстилки корчите из себя благородных.

Он, что, принял ее за жонглерку?! Ее?!

— Я принцесса…

Ее полный штормовой ярости голос заглушил пьяный мужской смех.

Да как он смеет! Да как он…

И только когда рука, грубая, жадная, потянула вверх подол ненавистного хабита, Эльга поняла — он не остановится.

— Дарье…

— Не думай, — сказал барон Мален закрывая ей рот и вдавливая вздрагивающее тело в стену, — что твой хахаль рискнет тявкнуть против друга самого маркиза Ривеллен. Не плачь, красотка, — он ущипнул высокую грудь, подмеченную еще там, на дороге. — Вот увидишь, тебе понравится.

Придумает тоже, принцесса!

Боль, яркая, нестерпимая, стала для барона Мален, неожиданностью. Как и толчок, от которого нога подвернулась, а каменный пол, слишком твердый после опьяняющей мягкости женского тела, стал непозволительно близким. Падая, барон различил тень невысокой фигуры и белизну монашеского покрова. Свет на острие ножа.

Эта шлюха не посмеет!

Мысль дернулась и затихла под прижатым к шее клинком. И твердыми как железные гвозди пальцами. Сознание он потерял почти сразу.

Меня подвел хабит. Хотя не уверена, что даже в привычной одежде, я одолела молодчиков, что перехватили меня на лестнице, за какие-то полсотни шагов до комнаты Дарьена. Их было четверо, а нож мой так и остался в бедре барона Мален, я все же решила не дать этой мрази умереть от потери крови. Не из человеколюбия, святой Ив свидетель, я с превеликим удовольствием оскопила бы ублюдка, но смерть благородного от моей руки сулила только одно — виселицу.

Кто ж знал, что тварь найдут так быстро?

Я подтянула колени к груди, сплюнула кровавую слюну, радуясь, что кровь эта от разбитой губы. Хвала Интруне, ребро, хоть и, похоже, сломанное, не повредило легкие. И пусть каждый вдох отдавался болью, я была жива. Зубы и пальцы — целы, а до обещанного детиной, чей кулак и сапог — слишком нарядный для простого слуги — не остановили даже покров послушницы, наказания оставалось достаточно времени. Его милость, чтоб ему сдохнуть от кровавого поноса, займутся мной на рассвете. Оставалось только ждать, когда аббатиса, не дождавшись моего возвращения вместе с Дарьеном, поднимет тревогу.

Святая Интруна, направь руку сестры Марии-Луизы и сохрани меня, смиренную дочь твою, здесь от слабостей телесных. И вшей.

Тюфяк, да и вся эта камера: тесная со струпьями гнилой соломы и износившейся, а оттого скрипучей, как старческие суставы, решеткой воняли. Гнусно, нестерпимо и я порадовалась, что вывернула изысканный ужин на те самые треклятые сапоги — валяться в луже собственной блевотины все же унизительно. Дернувший горло спазм разрешился глухим, болезненным кашлем. Дыша аккуратно, словно каждый вдох стоил не меньше чем исмаэльский рысак, я представила, как мои подвижные, спасибо святая Интруна, пальцы, сжимают крепкую тисовую дубинку, которая после стремительного замаха опускается прямиком на мужественность барона Мален.

Вот только лицо у нарисованной моим воображением фигуры оказалось укрыто черной полумаской, а волосы — русыми. Вьющимися, точно руно. Длинные, ухоженные пряди падали на влажный лоб, скрывая напудренный нос, по-женски пухлые губы с подведенной точкой родинки и пахли… Жасмином?

Я дернулась, задыхаясь не от боли, нет, от ядовитого аромата, что пропитал все: солому, грязную шерсть моего одеяния, даже мертвый камень.

А потом меня все же вырвало.

Хорошо.

Лучше уж кислая желчь, чем жасмин.

Когда ухо мое различило за мерным кап-кап, шорохом крысиных лапок чьи-то уверенные шаги, я успела сесть, болью отгоняя демонов моей памяти, и облокотиться на сырую, холодную и отрезвляюще твердую стену. Один человек, но ритм странный. Три такта. И первый звонкий, точно металл ударяет о камень.

Догадка осенила меня за мгновение до того, как трость маркиз Ривеллен остановился по ту сторону тюремной решетки.

— Говорят вы покушались на жизнь барона Мален?

В этом забытом Всеотцом и поломойками месте маркиз с его белоснежной рубашкой, шитым серебром камзолом и свободно лежащими на плечах светлыми, но не вьющимися, хвала Интруне, волосами казался столь же уместным, как чирей на лбу придворной красавицы. Но маркиз не пах жасмином и уже это делало его гостем почти желанным.

— Кто говорит? — переспросила я, радуясь, что пламени одинокой