Чужой среди своих 3 - Василий Сергеевич Панфилов

адвоката», которые я когда-то смотрел на ЮТубе, давным-давно выветрились из памяти, да и не факт, что российские процессуальные нормы действительны в СССР.

Во-вторых — начни я читать и придираться к каждой букве, интересе КГБ ко мне только возрос бы. Не настолько, чтобы запереть меня (надеюсь!) в своих казематах и выпытывать Главную Тайну, но слежку, просто на всякий случай, организовали бы. Ну или по меньшей мере — хорошую такую, основательную проверку, которой я откровенно боюсь.

Никакой реакции на отказ… и никаких репрессий, угроз, просто — эпизод… даже странно почему-то. Не бьют…

Этому, серому, кажется, совершенно всё равно, он просто винтик бюрократической машины и делает ровно то, что положено по инструкции. Думаю, если бы по инструкции было положено бить меня по голове томом Ленина и орать с угрожающим видом, этот винтик бил бы и орал, не считая себя злодеем, а только лишь человеком, добросовестно выполняющим свою работу.

Хотя нет, не так… Долг! У таких, как он — всегда Долг, а ещё Присяга и Честь Офицера, непременно с Большой Буквы.

Ни на какие кнопки Серый, кажется, не нажимал, но мордастый возник в кабинете.

— Пройдёмте, — уже спокойно сказал старшина, без всяких «руки за спину» и садистского прищура маленьких, заплывших глазок. Хм…

В процедурном кабинете, скрывающемся за облезлой зелёной дверью без какой-либо таблички, немолодая тётка, не говоря ни слова, размотала мне бинт, проверила швы и заново перебинтовала, наложив густой слой вонючей мази, которую я, несмотря на фармакологическое образование, опознать не смог.

Потом, без всяких слов, меня посадили в машину, подогнанную прямо к двери. Несколько минут…

… и меня доставили в отделение милиции, где пожилой старлей в старом кителе, пахнущий сложной смесью пота, «Тройного» одеколона, лука и табака, принялся составлять на меня протокол, не слушая ничего.

— Нарушаем, значит… — бубнит он себе под нос, заполняя бумаги, — Не удивлён, да… совсем даже.

— Товарищ лейтенант, я…

— Сиди, Савелов! — резко, я бы даже сказал — яростно, оборвал меня мент, вильнув глазами куда-то в сторону, — Я таких субчиков, как ты, хорошо знаю! Не усугубляй, а то смотри у меня…

Последние слова он аж прошипел, наклонившись вперёд. Спорить резко перехотелось, да и, как я понял несколько минут спустя, советская милиция, работая по указке Старшего Брата, делает хорошую мину при плохой игре. Каким-то образом моё задержание «общественностью в штатском» на скоротечном митинге, стало вдруг актом хулиганства где-то совсем в другом месте, и задержали меня, оказывается, бравые парни из ДНД…

… за драку.

' — Сука… — кошусь на мента, а потом зачем-то и туда, куда он дёргал глазами, но не увидел в глухой стене ничего интересного, — они так и потерпевших граждан найдут, которым я, внезапно, угрожал и бил физиономии'

Настроение… да так себе, сильно вниз ушло, хотя казалось бы, ну куда больше⁈ Умом понимаю, что версия моего хулиганства будет просто для того, чтобы я не рыпался, и доказать факт задержания не составит особого труда.

Но собственно, кого интересуют факты, если бумаги — вот они⁈ А свидетели, из числа сознательных (и что немаловажно — внушаемых) граждан, охотно подтвердят факты нарушения общественного порядка.

— … ты понимаешь, что это — на всю жизнь? — выговаривает лейтенант, — Учёт в детской комнате милиции, это…

Я понимаю… и лейтенант, сука ментовская, тоже всё прекрасно понимает, и, судя по всему, ему не стыдно.

Ну или может быть, стыдно, но стыд у него трансформируется в неприязнь, притом не к «Старшим Товарищам» из КГБ, и не к советской палочной системе, а как это обычно и бывает — ко мне. Это, чёрт подери, ощущается очень даже хорошо…

Не знаю, сколько я так сидел, слушая о том, как они сообщат в школу и на работу… но наконец пришли родители, и дальше — как сквозь вату. Фоном.

Сознания я не терял, но впечатлений сегодня хапнуто столько, что сосредотачиваться уже нет никаких сил. Родители что-то говорили, входили, выходили и где-то за дверью говорили с кем-то на повышенных тонах…

… но всё закончилось тем, что они подписали какие-то бумаги, и мы пошли.

— Дома поговорим, — сказала мама бесцветным голосом, пока отец ловил машину и договаривался с водителем.

Дорога домой прошла в томительном молчании, родители смотрели прямо перед собой, да и у меня настроения что-то говорить — ну вот никакого… Лишь водитель, то и дело оборачивающийся, любопытствовал, то и дело пытаясь завести разговор, и кажется, злясь, что мы не торопимся поддерживать беседу о современной молодёжи, которой надо бы — ремня!

Подъехали к самому подъезду, и отец сунул водителю пятёрку.

— Иди мойся, — открывая дверь квартиры, приказала мама, вздохнув еле заметно, — я пока суп подогрею.

Десять минут спустя, дважды отмывшись, я, давясь и не чувствуя вкуса, ел горячий суп на курином бульоне. Родители, что характерно, ничего не говорят, а отец и вовсе повернулся полубоком, стоя с папиросой у приоткрытой форточки и глядя на улицу, где уже начало смеркаться.

— Ну так что же произошло? — наконец-то подал голос отец, — Мне такого наговорили…

— Наговорили… — не удержавшись, повторил я, кривя губы в усмешке, — Да, это они могут! Я с Лерой ненароком на демонстрацию попал… кстати, что с ней, не знаешь?

— Мать забрала, — отозвался отец, усаживаясь на подоконник и прикуривая новую папиросу.

— Ну хоть так… — согласился я, чувствуя облегчение, и, не перебиваемый, начал рассказ о сегодняшнем дне, чувствуя, как каменеют родители.

Отец, ни говоря ни слова, только прикуривает всё новые папиросы, ломая спички и глядя куда-то вдаль с таким нехорошим прищуром, что я начал тревожиться.

Мама реагирует более эмоционально, но эти эмоции не в словах, а в прикушенной губе и раздуваемых ноздрях.

— … это, на самом деле, ерунда, — я снова опускаю вниз штанины, — а вот по почкам мне несколько раз здорово влепили, да и плечо, думаю, месяца два