История религии (Том 6) - Александр Мень

До поры, как затмится солнце,

И свет, и луна, и звезды...

И запрутся на улицу двери,

И затихнет звук жерновов,

И еле слышен станет голос птиц,

И поющие девушки примолкнут...

Ибо уходит человек в свой вечный дом,

И наемные плакальщики на улице кружат;

До поры, как порвется серебряный шнур,

И расколется золотая чаша,

И разобьется кувшин у ключа,

И сломается ворот у колодца.

И прах возвратится в землю, которой он был,

И возвратится дыхание к Богу, Который дал его.

Еккл 12, 2 сл.

Этими меланхолическими стихами, звучащими как траурный колокол, и заканчивается Экклезиаст. В заключение к нему прибавлено несколько благочестивых строк. Их написал человек, вероятно желавший смягчить тягостное впечатление, которое книга могла произвести на читателя (9).

И в самом деле, творение Кохелета должно было смущать людей и вызывать недоумение. Мало того, что Проповедник изобразил человека и Бога так, что набожным людям его книга казалась кощунством, но даже гедонистов он способен был привести в отчаяние. Тезис: живи и пользуйся тем, что тебе доступно, в конечном счете сводился на нет уничтожающей оценкой самих земных благ. А здесь спорить с Кохелетом было трудно. Правота мудреца оказывалась слишком очевидной.

Так, без пафоса, спокойным, беспристрастным анализом подрывал Проповедник все опоры, оставляя людям лишь жалкое подобие надежды. Ведь именно благополучие в этой жизни считалось обещанной Богом наградой. Но если этот единственный дар отравлен - к чему он?

Кажется на первый взгляд непостижимым, как могла подобная книга попасть в Библию. Известно, что учители иудейства много спорили, прежде чем решились дать ей место рядом с творениями мудрецов, Пророками и Законом (10). Тем не менее они это сделали, и в их смелом решении проявилась глубокая мудрость ветхозаветной Церкви.

Экклезиаст, если брать его в отрыве от всего Писания, выглядит прямо-таки антиподом библейской веры и надежды. Но совсем в ином свете предстанет он, если рассматривать его в органическом контексте Ветхого Завета как целого (11). Только так мы сможем оценить его важную роль и значение в истории народа Божия и во внутренней динамике отдельной души.

Иерусалимский философ поднес людям чашу с горьким напитком, но то был напиток исцеляющий. Уверенность в том, что высшее благо ограничено земными пределами, была преградой на пути израильской религии. Кохелет разрушил это препятствие. Его трезвый пессимизм верно отобразил картину падшего мира и стал переходной фазой, диалектическим моментом в становлении веры. Он и поныне стоит как страж перед каждым человеком, если тот удаляегся от Запредельного, погружаясь в суету.

Ценность воды по-настоящему познается в пустыне, жажда вечности пробуждается, когда человек отдает себе отчет в мимолетности земного. В этом заключается великий смысл отрицательного опыта Экклезиаста.

Но какой живительный источник могли найти люди в пустыне, куда привел их Кохелет?

Поскольку становилось бесспорным, что преходящее не содержит в себе истинного блага, невольно являлась мысль, что выход можно найти только в аскезе, отрешенности, поисках совершенства за пределами зримого мира. В этом направлении еще раньше пошла индийская и частично греческая мысль. Характерно, что и христианские подвижники высоко ценили Экклезиаста, видя в книге осуждение суеты во имя вечного и нетленного.

Однако этот путь был пока закрыт для библейского сознания. Там, где Слову предначертано было стать плотью, мироотрицающая духовность не могла занять центрального положения. Уход в сферы чистого духа явился бы угрозой и соблазном для богочеловеческой религии. Пусть мир сей и обнаружил свою ограниченность и бренность - не в отказе от него, а в чем-то другом должна была раскрыться Израилю грядущая полнота творения.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава тринадцатая

ЭККЛЕЗИАСТ

1. В Экклезиасте есть строки, почти дословно повторяющие слова египетских поэтов. Но больше всего в нем совпадений с эпосом о Гильгамеше и другими вавилонскими произведениями. См.: В. Тарн. Эллинистическая цивилизация, с. 210. О параллелях Экклезиаста и греческой литературы и о значении их см.: А. Н. Мс Neile. An Introduction to Ecclesiastes. Cambridge, 1904, p. 39; M. Hengel. Judentum und Hellenismus. Tubingen, 1969, S. 210.

2. Слово "кохелет" есть причастие, образованное от слова кахал община, собрание (по-гречески экклесия). "Мы можем,- замечает бл. Иероним, перевести это словом проповедник, потому что он говорит к народу и речь его обращается не к одному лицу в частности, а ко всем вообще" (бл. Иероним. Творения, т. 6, с. 2).

3. Еккл 12, 9.

4. Рукопись Экклезиаста, найденная в 4-й Кумранской пещере, датируется временем между 175-150 гг. до н. э. См. : И.Амусин. Рукописи Мертвого моря. М., 1960, с. 86.

5. В XIX веке одну из последних попыток отстоять Соломоново авторство предпринял еп. Филарет (Филаретов) в работе "Происхождение книги "Экклезиаст" (Киев, 1885) Но более поздние исследователи отнесли книгу к послепленному периоду. Среди них укажем на известного богослова В. Мышцына (ТБ, т. V, с. 4-5). Обобщение взглядов современной библеистики по вопросу об Экклезиасте см.: R. Миrphy. Ессlesiastes. - JВС, I, р 534.

6. В стихе I гл. 11 видели намек на Александрию, однако упоминание "святого места" (8, 10) и "Дома Божия" (4, 17) доказывает, что автор жил в Иудее. См.: А.Н. Аn Introduction to Ecclesiastes, р. 9.

7. О Руах как о силе, связующей душу и тело, см.: А. Gelin. Тhе Concept of the Man in the Bible, р. 17.

8. Это место - почти дословное воспроизведение строк из поэмы о Гильгамеше (IV, VI, 6). Она была хорошо известна иудеям; фрагмент ее был недавно найден в Мегиддо.

9. Еккл 12, 9 - 14. Этот эпилог и по стилю, и по духу отличен от основного текста Экклезиаста. К тому же он говорит о Проповеднике в третьем лице, как о человеке уже умершем.

10. Мишна. Ядаим, III, 5. О спорах вокруг каноничности Кохелета среди раввинов см.: См.:

Ch. H. Wright. The Book of Kohelet. London, 1883, р. 451-469.

11. См.: N. Lofink. Science biblique en marche. Tournai, 1969, р. 171.

Глава четырнадцатая

СУДНЫЙ ДЕНЬ

Иудея, IV-III вв. до н.э.

От власти ада искуплю Я их, от смерти избавлю Я их.

Осия 13,14

Пробелы, обнаруженные в старой доктрине воздаяния, поставили мудрецов Ветхого Завета непосредственно перед "проклятыми вопросами" о земной участи человека, о его страданиях и конце. Экклезиаст чувствовал, что загадка жизни связана с загадкой смерти, но пришел к заключению, что и то и другое - тлен; если смерть - это вечная ночь, то жизнь не более чем короткие сумерки. Философ остановился у самого края обрыва, не пытаясь даже заглянуть вниз. Да и к чему это было делать? Он все равно уверился, что ничего не найдет там.

Но подобное решение не могло стать последним словом ветхозаветной мысли. Ведь недаром история народа Божия всегда проходила под знаком надежды. И теперь, казалось бы, для него настал наконец момент обратиться к идее бессмертия души как единственной альтернативе пессимизму. Однако сделать этот шаг Израилю было не так просто. Доктрина бессмертия - этот плод естественного разума и интуиции - не решала еще главного вопроса: о всеобщей судьбе творения и жребии человека как целостного существа.

Эти сомнения иудеев легче понять, если еще раз сравнить их подход к проблеме смерти с воззрениями внебиблейского мира.

Уже с глубокой древности отношения человека к своему последнему часу было двойственным. Как правило, он страшился

смерти, но нередко видел в ней спасительный исход. Так, еще в Египте во времена строителей пирамид раздавались голоса, прославлявшие смерть как освободительницу, исцеляющую от всех недугов (см. том 2). Этот взгляд на протяжении веков высказывался много раз и достиг кульминации у Платона, учившего, что истинная жизнь начинается лишь по ту сторону гроба. "Как не испытывать радости, говорит Сократ в "Федоне", отходя туда, где надеешься найти то, что любил всю жизнь?"(1).

Сверхчувственный опыт и размышления над природой духа побуждали людей, жаждавших совершенства, видеть в смерти самое действенное избавление от юдоли скорбей. Поскольку на земле человек со всех сторон наталкивался на преграды, то запредельный мир манил его как блаженное царство света, где дух обретет безграничную мощь и свободу. Поэтому полагали, что смерть есть не просто естественный факт, но желанное завершение земных скитаний, радостный переход в вечность. А учение о загробном суде, которое есть уже в египетской Книге Мертвых, вполне разрешало проблему мировой справедливости.

Такую оценку смерти мы находим не только в большинстве древних религий, но и у многих исповедующих христианство. Поэтому было бы опрометчиво умалять правоту и значение этого взгляда. Чувство бессмертия изначально как бы заложено в человеке. Напротив, воля к уничтожению есть симптом болезненной извращенности души (2). Учение о неистребимости нашего "Я" отвечает коренной потребности человека, а соединенное с верой в воздаяние, оно приобретает великий жизненный смысл. Перспектива вечности озаряет темное бытие отблеском Неба, поднимает его над обыденным и преходящим. Гость в этом мире, человек в то же время сознает себя активным участником вселенских свершений.