Генри и Катон - Айрис Мердок

Хотя на улице было еще светло, занавески были задернуты и комнату освещала неяркая лампочка под зеленым абажуром. Миссис Беккет тяжело опустилась на стул у стола. Катон сел напротив.

— Так о ком из них ты спрашивал?

— Что?.. Ахда, ваши сыновья… о Джо. Помните, я заходил к вам?..

— Нет, не помню. Все вы на одно лицо. Один такой заходил на прошлой неделе, собирал деньги на что-то. Никогда не оставляют в покое, как тайная полиция, надоедают, шпионят. Наверное, у них список. В церковь я больше не хожу, с этим покончено, навсегда.

— Я не собираюсь надоедать вам, — сказал Катон. — И отнимать время не собираюсь.

— Да, лучше не надо. Если он застанет вас здесь, так уделает, как меня. Значит, Джо попал в беду?

— Пока нет, но может попасть. Он не работает и, как я предполагаю, живет мелким воровством…

— Ну и хорошо, пусть хоть мелким воровством! Все его братья настоящие преступники.

— Я буду краток, миссис Беккет.

— Доминик в тюрьме, Пат и Фрэн эмигрировали — по крайней мере, я так думаю, они говорили, что собираются, и я о них несколько лет не слыхала; Бенедикт живет у проститутки в Бирмингеме, а Дамиан умер в январе от передозировки.

— Сочувствую…

— Ах, да не сочувствуй, мне все равно, он заявлялся, только чтобы лаяться. Так что там с Джо?

— Хотелось бы знать, имели ли вы какое-то влияние на него, есть ли какой-то смысл попытаться вам увидеть его и…

— Нет. Просто никакого смысла. Глоточек винца?

Миссис Беккет наклонила стул и, протянув руку назад, вернула бутылку на стол. Потом, тяжело вздохнув, поднялась и отыскала два стакана.

— Тебе не наливать? Не возражаешь, если я выпью?

— А есть кто-нибудь из родственников, кто мог бы помочь, хотя бы забрать его на каникулы?..

— Похоже, что у него вся жизнь каникулы. Нет родственников. Мой брат знать ничего не желает. Об остальных я уж и забыла, бог знает, где они сейчас, или, скорей, они обо мне забыли. Думаю, лучше тебе уйти. Господи, как я устала!

Катон посмотрел на миссис Беккет. В ее непокорных темных волосах торчали гребешки и заколки, распухшие губы накрашены. Рука, державшая стакан, тряслась. Она посмотрела на нее. Повторила: «Господи, как я устала!» Глаза ее наполнились слезами, и несколько слезинок скатились по щекам.

— Миссис Беккет, простите, но хочу сказать, что я священник, а вы, что бы ни утверждали, католичка. Я пришел поговорить о Джо, но как бы я хотел помочь вам. Вы должны вновь найти путь к надежде и радости. Он открыт, надо только ступить на него. Этот путь — Христос, в Христе ваша надежда. Несите к Нему ваши горести, и встретите Его любовь, укройтесь в Его любви, и будете исцелены. Не отчаивайтесь. Что бы вы ни пережили, мир может стать новым и благим. Придите в церковь, почему нет, придите к обедне. Я не знаю всех ваших бед и явился не допрашивать вас и не надоедать вам. Но со всей искренностью и со всем смирением хотел бы помочь вам. Посещайте иногда церковь, может, чтобы просто посидеть в ней. Любовь Господняя будет с вами, если вы просто спокойно вздохнете и позволите ей наполнить вас.

— Отвали! — мрачно буркнула миссис Беккет, не сводя глаз со стакана, который прыгал в ее руке. — Не то познакомишься с ним. И не приходи больше. Если хочешь мне добра, не приходи.

— Насчет Джо…

— Не приставай ко мне с Джо. Я ненавижу его. Ненавижу всех моих детей, а они ненавидят меня.

— Посещайте церковь. Просто смотрите на нашего Господа, просто говорите с Ним. Или думайте о Нем здесь. Он и здесь тоже, за этим столом, в этом вине. Благослови вас Бог! Простите.

Катон ощупью прошел по коридору, распахнул дверь и оказался на улице, где только что зажглись фонари. Ступив на тротуар, он столкнулся с дюжим мужчиной, который собирался войти в дом. От мужчины разило перегаром, икнув, он пустил струю блевоты, обрызгав сутану Катона. Дверь с грохотом захлопнулась.

Катон поспешил прочь по унылой темнеющей улице, держась света фонарей. Дождь еще продолжался. Катон свернул за угол. Увидел неподалеку англиканскую церковь и торопливо вошел в нее. Он сидел в дальних рядах, в темноте, живо ощущая заброшенность и безлюдье пустого, довольно сырого храма. Как быстро и легко нашлись слова для этой женщины. Но иных слов утешения он сейчас не знал, и если эти фальшивы, тогда утешению взяться неоткуда. Он достал письмо отца Милсома, чтобы перечитать его, но было слишком темно. Он прижал конверт к губам.

Генри проснулся рано. А возможно, не так уж рано, поскольку над шторами сияла солнечная полоса. На часы он взглянуть не мог — рука обнимала Стефани Уайтхаус, которая еще спала. Должно быть, они пролежали так всю ночь; как трогательно. И как не похоже на все, что приключалось с ним в жизни. Ночью или, скорее, утром они были близки в третий раз, но они впервые провели вместе всю ночь до утра. Конечно, ему и прежде доводилось оставаться на ночь у женщины, хотя не очень часто. Но никогда он не испытывал такой спокойной, безмятежной, не требующей слов уверенности в происходящем и в себе. Он понимал, что причиной этого отсутствия страха частично было зависимое положение Стефани. Она была пленницей его воли и по-своему скромно показывала, что покоряется и радуется своему плену. Генри не раз слышал о женской интуиции, однако применительно к себе сталкиваться с ней еще не приходилось. Наверное, у Беллы и остроумных девчонок из студенческого кампуса всю интуицию вытравил интеллект.

Но его безмятежное удовлетворение не ограничивалось простым чувством «власти» над Стефани. Сэнди говорил о ее очаровании femme fatale. Генри казалось, что это слишком грубое определение того, что он распознал в ней. Для него она больше была загадочной молчаливой женщиной, которую он встретил бы в храме и со спокойной ясностью понял, что по воле Божьей должно возлечь с ней. Никогда Генри не чувствовал, что столь счастливо лишен выбора. Он странно напоминал себе бекмановского мужчину, привязанного вверх ногами к красивой женщине с лампой[48]. Какие же нелепые образы мог придумывать старина Макс. Необычность заключалась в том, как еще раньше пришло в голову Генри, что хотя руки у мужчины связаны и, вероятно, в спине у него торчит нож, казалось, что он чувствует себя вполне удобно в таком необычном положении! Женщина одной рукой бережно сжимает его бедро и вглядывается в освещаемую лампой тьму. Ее лицо очень отдаленно напомнило ему лицо Стефани. И сейчас он осознал, что всегда до какой-то, небольшой, степени отождествлял себя с этим довольным перевернутым человеком. Тогда выходило, что в перевернутом положении он был ее пленником, а не она его.

Конечно, Стефани не была ни красивой, ни молодой. Сколь странно и таинственно очевидным было старение ее тела. Обвислые груди и ягодицы, ощутимо шероховатая и дряблая кожа свидетельствовали о возрасте не меньше, чем могли бы свидетельствовать складки и морщины. Белла, которая всегда была очень чувствительна по отношению к возможным девятнадцатилетним соперницам, не уставала сокрушаться по этому поводу, но Генри пренебрежительно затыкал уши. Теперь, держа в объятиях Стефани Уайтхаус, он воспринимал ее недостаток молодости с состраданием и удовлетворением. Он видел, внимательно разглядывая волосы у корней, что она красится. Ее лицо, которое портили две резкие черты по сторонам рта и которые даже сон не мог разгладить, выглядело сейчас старше. Косметика, конечно, была смазана его поцелуями. Защитная соблазнительная живость, которую она в остальное время носила как маску, во сне трогательно отсутствовала. Она слегка пошевелилась, и одна тяжелая мягкая грудь прильнула к нему. Он ощутил пылающий жар ее бедра на своей ноге. Она что-то пробормотала, и ее лицо дернулось. Ему подумалось: уж не снится ли ей, что она с Сэнди? Эта мысль не огорчила, напротив, пробудила в нем понимание, чувство покоя, жалости.

Разговор с матерью, после которого он, не попрощавшись с ней, уехал в Лондон, потряс его в неожиданном отношении. Язвительно-театральное согласие матери, конечно, не ввело его в заблуждение. Он понимал, что нанес ей страшный удар и должен нести за это тяжкую ответственность. Он также понимал, что это лишь начало и еще предстоит точно узнать, что ему грозит. У него не было сомнений относительно права осуществить свой план. Это отсутствие сомнений было абсолютно необходимым для столь радикального шага. Он совершал нечто вроде убийства. Больше того, матереубийства. Но его спасало и оправдывало опять-таки то, что у него не было иного выбора. Генри чувствовал себя как человек, на которого внезапно взвалили неподъемный груз. Необходимо сбросить его, чего бы это ни стоило. (Макс сумел бы это изобразить.) Он не мог — морально, духовно, психологически — стать человеком, в какого его превратила бы эта отвратительная собственность. Он всегда ненавидел всяческую собственность, всегда хотел путешествовать налегке и жить, не имея ничего, так неужели сейчас станет переживать из-за родового гнезда? Раздать деньги будет легко. Это, надо признаться, традиционная история, что грозила остановить его, и не просто потому, что порой казалось чудовищным просить мать жить в Диммерстоуне. И все же, в конце концов, он смог бесстрастно осудить иррациональность уз, которые все еще связывали его с Лэкслинденом; так почему нельзя вынести подобный приговор и ей? Она любила Холл; но большинство пожилых людей вынуждены смиряться с какими-то ограничениями в жизни. Мать достаточно стара для подобной перемены и, несомненно, достаточно молода, чтобы это ее не убило. Со временем это испытание даже могло бы послужить ей на пользу. Она бы так старалась показать сыну, что ничуть не пострадала, что, может быть, нашла на новом, скромном месте совершенно иные причины радоваться жизни.