Генри и Катон - Айрис Мердок

Конечно, Стефани тоже было опытна. Какою ей было со всеми теми мужчинами? С жалостью, доставлявшей странное удовлетворение, он думал о ней как о жертве. Неудивительно, что она была молчалива. Когда он размышлял о ней, чем теперь занимался почти постоянно, его охватывала жаркая волна сострадания, желания не отпускать ее от себя, защищать, оберегать. Когда он сказал ей с такой искренностью: «Нет никакой веской причины, по которой вы не можете познакомиться с моей матерью», то почувствовал, что их отношения необъяснимо изменились, как если бы все неощутимо поднялись на иную высоту. Нет, он не воспользовался ее зависимым положением. Он правильно делал, что не торопился навещать ее, что серьезно раздумывал прежде, что пытался быть достойным своей основной ответственности. Он выдержал испытание, и это сделало его сильней, решительней, свободней для осуществления своего следующего дела жизни. Он был глубоко благодарен Стефани. Радостно, неопасно одержим ею. Пока что не влюблен по-настоящему, но некое чистое чувство испытывал, и это было новым для него.

Время, проведенное с ней в постели, было замечательным. Она была с ним странно неловкой, и это тронуло его сердце. Возможно, проститутка, не привыкшая к нежности, ощущает неловкость в такой момент? Прежде это ему не приходило в голову. Было интересно, как все происходило у них с Сэнди; поначалу одна мысль об этом приводила в ужас. Но странно, ему казалось, что его долг — знать это, положив себе ничему не поражаться, и постепенно это тоже преобразилось для него в нечто иное под воздействием силы преображения, исходившей от этой женщины. Генри стал мягче, смирился. Он жалел ее и жалел Сэнди. Понимал, что они — и он с ними — все жертвы, все — пешки в жестокой игре судьбы. И эта мысль очень утешила его.

Не в самую последнюю очередь Генри был доволен собой, как он, словно по наитию, просто и без всяких предисловий повел женщину в спальню. Когда он раздевал ее, она трепетала в его руках, глядя на него с выражением такой покорной благодарности в круглых синих глазах, что Генри самому захотелось закричать от благодарности и радости. И когда он обнял ее полное теплое тело, ее пышные груди, последние его сомнения улетучились. Впервые в жизни он ничего не рассчитывал, не обдумывал, а просто почувствовал себя счастливым.

Потом они пили чай. Совершенно, необычно умиротворенный, словно знал эту женщину много лет, Генри медлил уходить. Они неторопливо разговаривали о всякой всячине, зачастую касаясь банальных вещей, как старые друзья. Она мало и неохотно говорила о своем прошлом, и Генри не настаивал. Ей было тридцать четыре, на два года больше, чем Генри. Она немного рассказала о стрип-клубе и как ей предложили танцевать, только никто не учил ее этому, просто считалось, что все женщины могут это. Генри рассказал ей, очень расплывчато и избирательно, о Холле, о своем детстве, об Америке и даже о Рассе и Белле (умалчивая о самом важном). Они держались за руки и разговаривали как дети, поверяющие друг другу свои секреты. Он ушел счастливым и успокоившимся. «Ты скоро придешь еще?» — «Скоро. Я позвоню. Не беспокойся», — «Я не беспокоюсь. Я благодарна тебе, благослови тебя Господь!»

Полный энергии, помолодевший, Генри сбежал по ступенькам террасы и спрыгнул на упругую траву. Потом понесся к гаражу и, запыхавшись, остановился на гравийной площадке под часами. Солнце освещало бывшую конюшню, и серо-голубые плитки шифера, мокрые от ночного дождя, слепили глаза. Генри заметил, что некоторые плитки требовали замены, и улыбнулся себе. Он вошел в денник, где стоял желтый «вольво», поднял капот и постоял, с удовольствием и удовлетворением оглядывая двигатель. Расс и Белла оба водили машину, но ничего не понимали в моторах. Генри был у них за механика. Как бы они обходились без него?

Отвечая на их первые письма, Генри, не в силах писать о чем-то серьезном, послал им по отдельности открытки с шутливыми надписями. Рассу — с видом башни почтамта. Белле — цветную с изображением Лэкслинден-Холла, которую купил в деревне. На обороте написал: «Полюбуйся на мое родовое гнездо. Жизнь здесь сущий ад. Скучаю, дорогая». Сегодня пришел ответ от обоих. Расс обошелся открыткой с видом сент-луисской Арки Джефферсона и надписью «"Красные птицы" одолели "Храбрецов"[46]. Ты бы только видел! Когда возвращаешься?» Белла написала длинное послание: «Когда мы можем приехать и пожить у тебя? А если серьезно, дорогой, то пусть твое поместье ад или даже не ад, скорей возвращайся к нам, не заставляй нас тревожиться за тебя…» Генри был рад получить от них весточку, рад, что они любили его, что они существовали на свете, что были там, устраивая ему убежище, другой дом. Но он знал, что не напишет им основательное письмо до тех пор, пока не уладит жизненно важных дел, ожидавших своей очереди. Он спрашивал себя: где он будет через год в это время? Снова в Сперритоне: приходить домой из колледжа, пить крепкий мартини Беллы и рассказывать им, как прошел день? Это казалось в своем несбыточном роде воплощением невинного счастья.

Генри опустил капот желтого «вольво», запер дверь и зашагал по солнцу вверх по склону холма, не переходя ручей, к оранжерее. В детстве она была для него как таинственный, притягивающий и немного зловещий дворец, и сейчас, когда он приблизился к ней, сердце его вдруг забилось от нахлынувших воспоминаний. Оранжерея представляла собой огромное викторианское сооружение с чугунным каркасом, большим центральным куполом и двумя вспомогательными поменьше. Ее великолепие по большей части осталось в прошлом, система отопления не работала, декоративный кафель частью потрескался, частью отвалился, в одном конце почти полностью отсутствовало стекло. Многие из растений и деревьев, посаженных еще дедом и прадедом Генри, выжили, однако переросли, стали корявыми, упирались в крышу и в солнечный день насыщали жаркий воздух экзотическими ароматами: камелии, свинцовый корень, бамбук, мимоза, олеандр. Под одним из малых куполов Беллами выращивал помидоры и ранний латук, он же и поливал все, но в основном обитатели оранжереи просто одичали. Герда и Рода иногда заходили сюда срезать цветы.

Генри вошел, неожиданно для себя стараясь не шуметь, чуть ли не крадучись, — инстинкт, сохранившийся, должно быть, с детских лет. Наверное, он привык прятаться здесь от Сэнди. Теплый воздух, запах прели и острые ароматы пробудили воспоминания. Один среди ароматов особо выделялся, заставив Генри вспомнить себя совсем юного. Азалия? Нет, императорская корона. Он бесшумно закрыл дверь и стоял не двигаясь. Прямо перед ним росла огромная камелия с глянцевитыми листьями, вся в белых цветах, которая аркой выгибалась под самой крышей и склонялась на верхушку бамбука, путаясь в ней ветвями. Земля под камелией заросла пряной травой в мелких лиловатых цветках, чей запах, казалось Генри, преобладал в хороводе его воспоминаний. Он шагнул вперед, сорвал несколько листиков травы, поднес к носу и растер в пальцах. Потом не без усилия сорвал цветок камелии и сунул в петлицу пиджака. Цветок был двойной, почти безупречно белый с розоватыми крапинками в сердцевине, под тычинками. Он тихо прошел вперед, впивая ароматы, вспоминая. С одной стороны солнечный свет загораживала разросшаяся пассифлора, которая поднялась по стеклам почти до самого верха центрального купола и уже была усыпана своими причудливыми бледно-зелеными и бледно-лиловыми цветами. Задрав голову, Генри смотрел на крохотные внимательные личики цветов над ним. Потом, взглянув вперед, в зеленую тень под свисающими плюмажами бамбука, и застыл от удивления, увидев девушку.

Та, не замечая его, наклонилась — сквозь листву угадывались только ее голова и плечи, а лицо скрывали длинные волосы — и разглядывала что-то у себя под ногами. В следующую секунду Генри по позе, волосам, абрису щеки узнал Колепу Форбс. С радостным чувством он бесшумно прокрался к ней, чтобы застать ее врасплох.

Когда он был в шаге от нее, она повернула голову, увидела его и улыбнулась, но тут же вернулась к тому, чем была так поглощена. Генри увидел, что она склонилась над старой ямой, наполненной черной блестящей водой для полива. С одной стороны росли кувшинки, поверхность воды была красная от россыпи элодеи. Колетта опустила руку в воду и тут же ее ладонь окружила стайка маленьких золотых рыбок с серебристыми брюшками, которые мелькали и вились между ее пальцев, казавшихся коричневатыми под торфянистой водой.

— Они едят мои пальцы! — сказала Колетта, лучезарно улыбнувшись Генри.

Генри разглядывал рыбок.

— Больно щиплют?

— Да нет, просто щекотно. Это даже приятно.

— Тут никогда не было рыбок. Интересно, кто их сюда запустил?

— По-твоему, им достаточно еды?

— Думаю, да. Яма сейчас превратилась в естественный водоем.

— Это так красиво. Красная элодея очаровательна. А крохотные рыбки ужасно милы.