Английский раб султана - Старшов Евгений

— То-то. Я знал, что ты меня послушаешь.

Шекер-Мемели, однако же, вовсе не смирилась. Просто у нее хватило мудрости выказать смирение, но только лишь затем, чтобы поразить врага, когда он не ждет. Она побеседовала с Гиязеддином, но говорила вовсе не о том, что хочет замуж за Ибрагима. Пересказав в точности разговор с управляющим, она в то же время послала свою служанку передать Ибрагиму, что "старик согласен".

Управляющий неимоверно обрадовался, когда Гиязеддин пригласил его отужинать вместе. Ни секунды Ибрагим не сомневался, что Шекер-Мемели высказала пожелание стать женой управляющего, много лет радеющего о благополучии всех обитателей имения.

Старику-богослову, привыкшему говорить правду, было тяжело играть роль добродушного будущего тестя, но, зная теперь все коварство своего слуги, он не видел иного способа победить, нежели перехитрить его.

Была у Гиязеддина с Шекер-Мемели мысль — обвинить Ибрагима в насилии, что подтвердили бы и верные служанки (здесь, как понятно, Шекер-Мемели-ханум еще и подстраховывала себя на всякий случай), но затем передумали. Во-первых, позор для всего улемова дома, а во-вторых, насильник был холост, и потому ему грозило не побиение камнями, а сто ударов палкой и год изгнания. Это не устраивало богослова и его невестку, горевших жаждой мщения.

Карой за уничтоженное счастье могла быть только смерть, и старый миролюбивый "углосед" решился все сделать сам. Он, за всю жизнь и мухи не обидевший и не убивший, даже спасавший пауков от неминуемой расправы уборщиков, приготовился отомстить как мужчина, не прибегая ни к услугам закона, ни наемных убийц, ни яда.

— Завтра, — сказал он Ибрагиму после последнего намаза, — мы с тобой поговорим об одном деле, которое может оказаться не без выгоды и счастья для тебя… Ты как-то уже заговаривал об этом, но я был не готов, да и потом этот франк отнял у меня мой ум… Понимаешь, о чем я?

— Подозреваю, что о Шекер-Мемели… Смею ли я надеяться?..

— Да. Именно.

— О! — Ибрагим стал на колени и положил на свою обритую голову сухую ладонь улема.

— Не стоит благодарностей. Так будет лучше всем. А теперь я попрошу: помоги мне отнести мои книги на башню. Сегодня я буду наблюдать планету Кейван.

Здесь улем сделал зловещую аллюзию, вряд ли понятную Ибрагиму: планета Кейван — Сатурн — и в европейской, и в восточной астрологии является планетой, обозначающей грядущие бедствия людям, зачастую — смерть. Еще у римлян старик Сатурн обозначал смерть и изображался с косой, безжалостно скашивающей род людской — символом, перешедшим на всем известный скелет в саване.

Ибрагим меж тем с готовностью согласился помочь отнести на башню все нужное. Улем указал на довольно большую кипу книг, свертков и свитков — действительно, старцу не поднять!

Не спеша двое мужчин стали подниматься наверх по винтовой лестнице башни и вышли наконец на наблюдательную площадку. Их обдувал холодный ночной ветер, над ними яркими лампами горели большие звезды.

Богослов вздохнул и медленно продекламировал стихи Хайяма:

От бездны мрачного Надира до кульминации Кейвана Я разрешил загадки мира, трудясь над ними неустанно. Труднейшие узлы вселенной распутал я проникновенно, И лишь узла простого — смерти — не развязал я, — вот что странно[91].

— Ты это к чему, уважаемый Гиязеддин?

— К тому, что чернила ученого столь же достойны уважения, как и кровь мученика… И Аллах простит мне, да и кровь твоя на твоей же голове. За мое горе и горе Шекер-Мемели!

Старик вложил в свой быстрый, неожиданный и единственный удар всю нечеловеческую силу горя и ненависти. Не дав врагу опомниться и даже бросить книги, Гиязеддин сбросил Ибрагима с башни.

Все! Он совершил свое дело. Отомстил. И даже произнес приговор в лицо. Он не может погубить свою душу убийством этого скорпиона. Аллах простит. А с точки зрения человеческого закона никакого убийства и не было. Оскользнулся человек, упал — даже вместе с книгами. Разве так не бывает?

Мгновенно обессилев, улем неуверенной поступью спустился с башни и крикнул:

— Беда, правоверные! Мой верный Ибрагим упал с башни! Бедный Ибрагим!

Гиязеддин подошел к бездыханному телу и на всякий случай взглянул на лысую голову турка, бессильно висевшую на сломанной шее и лопнувшую от удара о землю, словно спелый арбуз.

Налетели разбуженные слуги, зашевелились вокруг трупа, а улем, горестно воздевая руки к небу и восклицая что-то малосмысленное, незаметно исчез в гареме. Зареванная Шекер-Мемели выскочила к нему, спросила:

— Что за шум, отец? Что случилось?

Старик опустился перед ней на колени и тихо сказал:

— Я не в силах исправить зло, которое причинил тебе и мне Ибрагим. Но покарать злодея я смог — скинул его с башни… Для всех он сам упал. Это все, что я могу для тебя сделать. Как мне покарать себя за глупость, из-за которой Арслан покинул нас, я не знаю.

— Ты и без того страшно наказан. — Ханум опустилась на колени рядом с ним, обняла и заплакала.

— Не чувствую, что это достаточно.

— Не говори так! Ведь мы можем попытаться разыскать Арслана?

Улем посмотрел в ее прекрасные глаза. Казалось, Шекер-Мемели воскресила его:

— Да, огненноокая! Это сложно, но мы попробуем, клянусь Аллахом! И когда мы найдем и спасем его, он вернется в наш дом, и вы будете жить вместе, и я не буду спрашивать его, какой он веры. Вы с ним будете счастливы, но иногда ты будешь отпускать его и к старому дурню — мы ведь не доделали наш планетарий… Утром я начну поиски!

И родственники, обнявшись, зарыдали от облегчения, которое они сами себе сочинили, словно в плохом индийском фильме.

Заканчивалось лето 1476 года.

14

Поскольку описание злоключений Торнвилля становится не только цикличным, но и однообразным, будем кратки в дальнейшем изложении. Да, он снова попал в худшее положение изо всех, в коих пребывал доселе: к зиме его угораздило попасть в Константинополь, на постройку нового султанова дворца, известного еще и доныне как Топкапы.

Там никто уже не улещивал никакими благами за переход в ислам. Оставалось только безропотно работать во славу Аллаха и великого падишаха и получать свою порцию архижидкой похлебки, лепешку из прогорклого зерна да изредка — плошку разбавленной бузы.

Конечно, у некоторых сотоварищей Лео по несчастью оставалась возможность освободиться с помощью выкупа, который дадут родственники. Но у Лео такой возможности не было.

Если бы Торнвилль знал, что улем Гиязеддин-оглу-Селим прилагает все усилия, чтобы разыскать его и выкупить, он, может, и попросил начальство разыскать старика. Но откуда юноше было знать? Для него улем остался коварным, вероломным злодеем, покушавшимся на его глаза. Оставалось грызть черствый хлеб отчаяния без глотка воды надежды.

Однако не нами подмечено, что жизнь полосатая. Одни люди или обстоятельства губят, другие помогают, и так поочередно. На султановом строительстве судьба свела Лео с одним неунывающим итальянцем лет тридцати — Чиприано из Флоренции. Тот хоть и был изнурен тасканием камней и замесом раствора, но никогда не терял бодрого расположения духа и смотрел в будущее с оптимизмом.

Торнвилль недолюбливал подобного рода людей вообще, почитая их за легкомысленных глупцов, однако, как выяснилось из случайно начавшегося разговора, оптимизм итальянца был небезосновательным.

— Турецкий плен — далеко не самое плохое, что может случиться в этой жизни. Я уже третий раз в нем и имею все основания полагать, что долее следующего месяца в нем не задержусь.

— Бежишь?

— Ну, отчего бы не сбежать, кабы можно было бы, — загадочно произнес итальянец.

— Не понял.

— Объясню, насколько получится. Я, видишь ли, занимаюсь такого рода работой… В общем, оказываю разнообразные услуги толстосумам, и на этот гонорар живу и процветаю. Без меня с трудом обходятся и в Италии, и на Средиземноморских островах, посему, коль скоро я сообщил о своем бедственном положении, первый же клиент, коему я занадоблюсь, выкупит меня, а я уж ему отслужу.