К вечности - Елена Асеева

И это была не просто связь, каковая возникает меж лучицей и мозгом человека. Сие были особые сосуды, созданные мной, абы я мог степенно перекачивать в сам мозг свою основу, пока лишь символы, письмена, руны, литеры, свастики, ваджеры, буквы, иероглифы, цифры, знаки, графемы, насыщая его составляющими меня знаниями.

И этот яд, я ощутил мгновенно. Я видел, как степенно он подымается по сосудам к органам… к сердцу… насыщая их своим чуждым составом. Неторопливо перемещается, скользит к мозгу и ко мне, жаждая уничтожить, переписать нас с Еси.

И днесь я предположил, что сумею основой своей изменить структуру яда. Я сумею перекодировать его и тем самым спасти от гибели и мозг, и в целом плоть.

Потому резко я набрал сияние…

И это было не степенное увеличение его яркости, а однократно выброшенная мощь. Вместе с тем я выплеснул по сосудам связующим меня и фрагмент мозга особый энергетический разряд клинописи.

На самую малость я вроде, как отстранился от происходящего и воззрился на те самые сквозные волоконца переплетений, блистающие золотым светом и сверху словно присыпанные алой мельчайшей поземкой, такие так-таки густые, создающие единую, сплошную сеть, что связывали меня и мозг, по коим сейчас потоком текли символы, письмена, руны, литеры, свастики, ваджеры, буквы, иероглифы, цифры, знаки, графемы. Они спешили навстречу иному потоку, крови состоящей из жидкой плазмы и форменных элементов, куда ранее внедрились чуждые вещества яда, впрочем, ноне по структуре своей являясь лишь определенно прописанным химическим кодом. Я видел, как два потока сошлись во, что-то единое и тотчас тягостно сотряслось мое сияющее естество.

Будто взрыв, мгновенно протекающий процесс, оный выделил в доли бхараней энергию, тепло и привел к вибрации обоих сошедшихся потоков. Этот рывок… внезапно точно подкинул клинопись посланную, закодированную мной, и она, свершив скачок, внедрилась в кровь. А засим также мгновенно перемешалась с единичными кодами, что составлял внутри крови еще не растворившийся яд. Клинопись не переписала, как я надеялся, коды яда, она почему-то впитала их в себя. Она вогнала ту чуждую ей покодовую пропись в созданные мной лечебные структуры.

И я, узрев не то, что ожидал, запаниковал…

А запаниковав… ошибся…

Ибо вместо того, чтобы мгновенно разорвать созданные мной сетевые пути, а после, втянув мозг, еще не объятый отравой, чуждой клинописью, покинуть плоть. Я втянул в свое естество и саму клинопись и ворвавшиеся в нее чуждые коды яда.

Ошибся…

И это верно второй раз…

Самонадеянно поверив в свою уникальность, я создал неверные письменные и образные рисунки. Каковые вместо уничтожения, вобрав в себя сторонние коды, перемешали их, днесь действуя так, как когда-то произошло с моими Творцами, своей схлесткой, явивших меня.

А после ошибся, втянув переписанную, новую структуру в свое естество…

И коли когда-то та структура явила меня, днесь новое вещество, клинопись решили меня уничтожить…

И наново я сотрясся, теперь от боли. Она вдруг окутала меня со всех сторон. Она ворвалась в мои наглядно-образные символы и стала медлительно там растворятся.

— Так больно! — попытался я закричать, понимая, что ваканы подле… мечтая, что они меня поймут.

И сызнова боль сотрясла меня, потушила мое сияние, окутала меня по всему естеству, невыносимо остро надавив на глаза впадинки и щель рот.

— Как мне больно! — закричал я, подавая зов уже на своих собратьев, в надежде, что меня услышит теперь и Родитель. — Больно!.. Отец!.. Отец!.. помогите…

Тем не менее, зов не получился, або края моего рта потеряли свою мягкость, а клинопись и образы на них, дрогнув, распались на множество потоков, направив свое течение не по прописанным тропам…

Глава шестнадцатая

Боль…

Не переносимая боль теперь переполняла мое естество. Она взламывала выстроенные в моей сияющей сути цепи, крушила заложенную информацию не только ту, что передал мне мой Отец, но и ту, что я впитал от темной материи при сотворении. Она стала выводить из строя и ту грань, что еще давеча была Владелиной.

Боль…

Она отобрала у меня не только возможность видеть, но и подавать зов.

Потому как несмотря на крики, меня никто не слышал.

— Отец! Отец! Помогите! — не раз взывал я, когда бодрствовал.

Точнее после очередного болезненного толчка приходил в себя. И тогда видел жизнь своей грани, жизнь Владелины. Я видел ожидаемую и такую короткую встречу с Отцом и братьями. Их крепких, высоких, статных Богов с темно-коричневой кожей, отливающей золотом, короткими вроде пушка курчавыми волосами, каковые были столь мне дороги, и не напугали Владелину, а поразили собственной величественностью, близостью, теплотой.

Я видел Кали… Ее каплевидное лицо с высоким лбом и вздернутым кверху маленьким носиком, где поместились сразу три глаза. Два, из каковых залегающих под выступающими надбровными дугами, не имели радужной оболочки и зрачка, черные, полностью поглотившие склеру с кружащими в них золотыми нитями, они посылали на меня потоки любви и нежности. Большие, толстые, слегка выступающие, светло-красного цвета губы Кали ласкали меня и Владелину словами, а густые, черные, вьющиеся, распущенные волосы демоницы, вроде подлаживались собственной длиной.

— Кали! Мне так больно! — говорил я демонице…

А она нежно прижимала к груди Владелину, и, покачивая ее туды-сюды… напевала свое привычное «Ом!»…

— Вмале. Вмале, мой дражайший Господь Крушец станет лучше… станет, — слышал я ее полюбовный низко-мелодичный голос.

Но легче не становилось.

В мгновение… Мгновение моего пробуждения я понимал, что это только видения прошлого и Кали подле нет. И подле более никого нет!

Ничего, ничего я не видел.

Я ослеп!

Оглох!

Лишь иноредь все еще пытался закричать.

Я погибал!

Порой, отключаясь так надолго.

И теперь вже мог токмо стенать.

Из всего, что предо мной просквозило, помню я, кажется, всего-навсе очи своего Отца с темно-коричневой радужкой занимающей почти все глазное яблоко и окаймленные по краю тонкой желтовато-белой склерой, да глаза Асила, где треугольной формы карие зрачки почасту меняя тональность, приобретали желтый цвет, единожды заполняя собой склеру.

Иногда я слышал взволнованные голоса этих Богов, ласкающих и умиротворяющих. И тогда у меня, похоже, прорезался слух:

— Милый, родной мой Крушец, потерпи… вскоре тебе помогут.

Я это уже слышал и боль не прошла, только нарастала, думал я… Я еще мог думать и потому беспокойно отзывался: