Цимес - Борис Берлин

у меня нечто вроде снисходительного умиления и, если хотите, некоего налета псевдоверности. Изменяю, да, но ведь как похожа…

Катя… Не знаю, почему и как я ее учуял. Не дал просто пройти мимо, заговорил. Не выбросил визитку. Необъяснимо, и все тут. Мало ли таких — с камерой наперевес, с папкой эскизов или фотографий под мышкой — пруд пруди. Промелькнут — не различишь, не запомнишь. Нет, я вовсе не спешил ей звонить, да и не думал о ней, то есть она присутствовала в моих мыслях, но как бы фоном: да, надо, надо, вот завтра-послезавтра, через неделю…

— Слушай, а помнишь ту рыженькую, ну когда мы «Ню» ездили смотреть? Щелкунчика? Она еще фото обещала. Помнишь?

— Да. А почему вдруг — щелкунчик?

— Так она же нас щелкала. Сама сказала. Впрочем, не важно. Ты бы позвонил, а? Может, на самом деле прилично вышло…

Вышло-то как раз неприлично. То есть просто здорово вышло. Умопомрачительно.

Я позвонил, она прислала фотографии, и они, как ни странно, оказались вполне на уровне, это я оценил сразу. Увидеть и передать — это она умела. Дальше, как обычно и почти само собой, я пригласил ее к себе в офис и попросил захватить портфолио, а затем тут же предложил — нет, конечно, не в штат, но вполне серьезную работу. И все-таки, было что-то еще. Может, какой-то аромат того вечера у «Ню»? Или нечто на генном уровне? Веснушки? Черт его знает.

Но — так неприлично хотеть женщину…

И так сразу…

Я овладел ею легко и быстро, уже через пару дней. Овладел почти насильно — она просто не могла мне сопротивляться, она боялась… за меня.

— Ты был тогда совсем бешеный. Когда ты на меня смотрел, мне тут же хотелось раздеться. Не потому, что этого хотела я, ну то есть может и хотела, но сама еще не понимала. А вот ты… От тебя просто било током. Ты был, как цунами. Как можно сказать «нет» цунами?

— И что? С тех пор что-нибудь изменилось?

— Да нет. Разве что…

— Ну? Говори.

— Раньше только ты был бешеный, ты один. Сейчас — мы оба. И чем дальше, тем…

Честно говоря, я и не помню почти ничего, и потому что сам был как в угаре, и потому что был уверен: скорее всего первый раз станет и последним. Скорее всего. Она же мне в дочери годится. Вот Славке — в самый раз…

А ночью я проснулся, и единственное, о чем мог думать, — ее глаза, и что я в них увидел, почувствовал. То, чего она не сказала.

— Можешь делать со мной, что хочешь. И не спрашивать. Всегда…

Власть — сладкая забава…

Я ошибся — тот раз не оказался последним, он так и остался первым.

Мы встречались почти всегда у нее. Маленькая квартира-студия на последнем этаже, под самой крышей. Тут она жила, тут она работала, тут жили ее птицы. Пташонок — это ведь было неслучайно. Птицами были увешаны все стены. Летящими, сидящими, кормящими своих птенцов, купающимися — всякими. Даже улыбающимися. Казалось, дом вот-вот взмахнет крыльями и закурлычет, запоет, защелкает. А моя любимая фотография — «Птица счастья». Воробей трепыхается в луже, встряхнулся, перья торчком, брызги во все стороны и его счастливое лицо.

— Я вот думаю, на какую из своих птиц ты больше всего похожа?

— И на какую?

— Наверное, все-таки на того самого воробья, только рыжего.

— Воробьи рыжими не бывают.

— Бывают. Только редко. Исчезающе редко. Вас ужасно мало, понимаешь?

— Ага. А сколько точно, знаешь?

— Ну я как-то пытался сосчитать. Вышло — только ты одна. Единственная…

— Ты хитрый…

— Иногда. Но до тебя мне все равно далеко. Как до луны.

— До луны — это близко. Но и это неправда.

— Это правда. Ты самая хитрая на свете. Знаешь почему?

— Почему?

— Ты никогда со мной не споришь и всегда соглашаешься.

— Потому что ты всегда прав.

Когда слышишь такое от женщины, так хочется верить. А если это женщина, которая вот только что…

Я даже приподнимаюсь на локте и смотрю ей прямо в лицо — сверху.

— Ты это серьезно?

И она закидывает руку за голову, и то же выражение в ее глазах, уже знакомое, но все равно каждый раз — снова и снова — сносит крышу. Губы, чуть дрогнув, раскрываются, и я слышу, хотя она вновь не произносит ни слова:

— Делай что хочешь и не спрашивай. Всегда…