Дорога камней - Антон Карелин

— Так одиноко, — виновато прошептала она, гладя его плечи и грудь кончиками пальцев, лаская дыханием шею и щеку. — Если бы ты знал как.

Керье молчал, потому что любое слово, как и любое действие в этот момент были бы ложными. Он замер, чувствуя, как тянут от неудобного положения мышцы поясницы и спины, сильными руками придерживая Принцессу за спину и бока, обнимая её. Она никак не продолжала всего этого; лишь расслабленно, спокойно дышала, и влекущая слабость горячего тела, жар которого легко преодолевал тонкий шёлк рубашки телохранителя и переливчатый атлас платья Принцессы, заставляла телохранителя ежесекундно бороться с собой. Он молчал.

Беспокойство утихло, но не оставило его; теперь, держа в объятиях лучшую из тех, кем невыносимо хотелось обладать, он должен был как-то отвлечь внимание, и поэтому продолжал вслушиваться в тишину, стараясь не слышать её дыхания, вглядываться в сумрак, стараясь не видеть отражения Принцессы в переливах зеркал, — вот только чувствовать ничего, кроме неё, и дышать ничем, кроме запаха её кружев, атласа, гибкого тела и волос, он не мог.

Его уже почти колотило, хотя внешне это не проявлялось никак, и руки несколько раз едва удерживались от движения вниз, с нажимом, властно сминающим возможное сопротивление, — когда он все-таки смог услышать то, чего, в сущности, боялся и слушать не хотел — слабое, неразличимо-далёкое всхлипывание где-то в темноте, которое снова отозвалось холодом, метнувшимся по спине, густым шаром, застывшим в груди. Было в этом неслышном плаче что-то нечеловеческое, пугающее, тоскливое до дрожи, хотя неясно было, реальный он или нет. Керье едва не передёрнуло. Он глубоко вдохнул, стараясь успокоиться. Плач оборвался сильным, надрывным всхлипыванием, замер, затих...

И внезапно, ощутив ровное, горячее дыхание Принцессы, понял, что разлито в сумраке, темно, давяще и сгущено вокруг.

Комната как будто впитала частый, задыхающийся страх. Керье представил себе, будто увидел воочию, как часто бывала здесь Принцесса, сжавшись в маленький, содрогающийся комок и тихо плача, — от страха, безвестности и бессилия. Совсем одна.

Жалость, острая, как раскалённый нож, входящий в заледенелое масло, пронзила его; он сжал руки, смело, властно прижимая Инфанту к себе, — она не сопротивлялась, наоборот, прильнула к нему ещё более, позволяя гладить шелковистые волосы, горячие плечи и спину, ждущие ласк. Желая понять все это, заставляя себя ощутить то, что, возможно, ощущала она, Керье почувствовал вспыхнувшую в солнечном сплетении резкую раздирающую тоску, и печаль, застилающую глаза.

Принцесса была беззащитна и слаба, как человеческий ребёнок; прекрасна, как птица, отдающая небесам закатный пурпур, ещё прекраснее — для неё не было сравнений и имён; телохранитель почувствовал всеохватывающее, всепоглощающее стремление защитить её, помочь ей, отдать ей.

Но было ли это возможно? Или в словах Гленрана, грубых, прямых, наглых, сказанных в порыве подступившей предсмертной откровенности, была своя правда, — ведь скорее всего так и было. Невозможно любить её, ожидая ответа. Невозможно понять её, потому что поняв, её можно поставить рядом, победить или завоевать. А это невозможно — просто так, по определению. Катарину дель Грасси победить нельзя. Она не мстила мужчинам, нет; всего лишь указывала им на эту непреложную, равнодушную и жестокую истину, — указывала любой ценой. Она могла любить их, но не могла им принадлежать. И был лишь один, которого она ненавидела сильнее остальных. Теперь Керье отчётливо понимал почему. И ощутил лишь краткое, затухающее удивление, не в силах понять, как же, в чем же Даниэль смог оказаться сильнее Её.

Керье не был благородным настолько же, насколько Ферэлли, ни по праву рождения, ни по натуре. Он был расчётливый, спокойный, чувствительный и внимательный человек, почти всегда готовый почти ко всему. Среди телохранителей Принцессы он не был самым искусным, хотя за годы они практически сравнялись; скорее всего он уступал Лагеру и Фрадину, будучи третьим. Он был изящен, аристократичен внешне и в поведении, весьма привлекателен, по некоторым меркам — красив. Он был уверен в себе, никогда не переоценивал ни противников, ни друзей. Он желал Принцессе только добра, будучи неосознанно (позволить осознать такое себе, как и остальные, он не мог) влюблённым в неё, — как и практически все.

Но в нем не было той отчаянной, всепоглощающей страсти, которая делала неважным все остальное. Той решимости пожертвовать всем ради одного — чтобы снова увидеть её. В телохранителе не было той наивной, детской страсти, что юного Даниэля отравила, уничтожила и одновременно с тем заставляла жить. Потому для Керье ни сейчас, ни до того, ни потом, ни одно из слов и жестов Принцессы ничего не значили. Не могли значить. И то, что сейчас он сжимал её в объятиях, чувствовал колыхание её податливой груди каждым из самых крошечных и незаметных движений, подступив к ней ближе, чем кто-либо, ближе даже всех её любовников, кроме разве что последнего, — это тоже не значило ровным счётом ничего. Керье отчётливо все это понимал. Понимал, несмотря на то, что сердце разрывалось от жалости, желания и желания помочь, а в глазах уже вспыхивали и гасли тёмные пятна и разноцветные кольца.

И теперь, здесь и сейчас, ему оставалось лишь держать её в руках, не отпуская, не давая сойти с тонкой, качающейся тропки, на которую Катарина привела себя сама и которая увлекала в пропасть без дна; держать её до самого конца, что бы ни случилось, даже если ему предстоит...

— Как хорошо, — прошептала Принцесса, сползая с кресла, лёгкая, как ребёнок, ещё теснее прижимаясь к нему всем телом, упругой, нежной грудью к его груди, продолжая дышать ему в шею и щеку. Обвивая руками шею. Опираясь, ложась на него, остающегося стоять на коленях.

Дыхание её стало спокойнее, ровнее. Керье уже плюнул на свои мышцы, нытьё которых постепенно перешло в полную бесчувственную тишину. Колени, утопающие в густом ковре, не жаловались вообще, а плечам было ах как хорошо: на них возлежали её тонкие, нежные руки.

— Керье, — тихонько спросила она, и в голосе её уже была насмешка, сила и жизнь, привычная каждому из них, — ты там не устал?

— Устал, Ваше Высочество, — честно ответил тот, зная, что Лагер бы возмущённо соврал, и одновременно понимая, что так будет лучше.

— Зато мне хорошо.

— Я так рад...

— Я чувствую странную интонацию в твоём голосе, мой страстный Керье.

— Вам кажется, моя Принцесса... Простите, Ваше Высочество.

— Нечего извиняться, — она поправила волосы, отстраняясь, приподнимаясь и медленно усаживаясь обратно в кресло, потягиваясь гибко, словно кошка, — я ведь действительно твоя Принцесса, самая настоящая... Отчего ты так хорош, Керье?