Тирания Я: конец общего мира - Эрик Саден

состояние страны, – отражает этос, в котором соединяются желание, чтобы наконец начал действовать более справедливый общественный договор, и глубокое, теперь уже непреходящее предубеждение по отношению к структурам власти. Доверие исчерпалось: связи между правителями и управляемыми разорваны. Так что Эмманюэль Макрон, похоже, открыл совершенно новую страницу: с ноября 2018 года он первый президент в условиях перманентной неуправляемости. Какие бы решения он впредь ни принимал, вполне вероятно, что они тотчас – и в беспрецедентном для современной истории проявлении – будут вызывать вспышки протестов, словно он руководит страной на груде раскаленных углей. Внезапная уязвимость за несколько месяцев заставила его изменить осанку, взгляд, стиль речи и, утратив стать Юпитера, превратиться в персонажа, который словно напрочь потерял уверенность в себе, постоянно переигрывает и, если приглядеться, часто выглядит растерянным. В начале 2020 года он столкнулся с необычной ситуацией, когда один журналист совершенно неожиданно спросил, пойдет ли он снова на выборы: «Обескураженный глава государства на несколько секунд задумался. „Сейчас я не скажу вам, что буду делать в 2022-м, многое может произойти. До этого нужно будет дойти в свое время, если получится“»[123]. Слова настолько неожиданные, что казалось, это подает голос его скрытое сознание – или подсознание: он практически открытым текстом сказал, что в глубине души допускает, что может не удержаться до конца срока.

Та же картина – фактически или потенциально – наблюдается в большинстве демократических стран, а со временем наверняка проявится и при других режимах. За последние лет десять опубликовано множество исследований, посвященных возрождению различных видов «популизма» по всему миру. Несомненно, мы имеем дело с одним из основных заблуждений нашей эпохи, связанным, помимо прочего, с неправильным выбором терминологии. Ведь для исторического популизма характерны притязания, поддерживаемые массами и часто вызванные убеждениями, инфильтрированными посредством инструментов пропаганды, они могут принимать форму националистических, ксенофобских заявлений или обвинений в коррупции, если речь об элитах, – призывая к такому порядку, который положит конец так называемому хаосу. Для 1930-х годов был характерен подъем подобных движений в Европе. Перманентная неуправляемость очень специфична, что не позволяет оценивать ее по старым меркам, это не выражение коллективных чаяний – возврата к ушедшей эпохе, отчасти ставшей фантазмом, или создания определенных условий, которые считались бы императивными и пользовались бы широким одобрением.

Такое состояние обусловлено яростью, которую испытывает огромная масса людей, – что следует понимать как множество индивидов с уникальными судьбами, которые считали, что их обманули, а сегодня, словно их посетило эдакое «озарение извне», ухватили рычаги, управляющие шестернями этого механизма, и в них проснулась решимость ни в настоящем, ни в будущем больше не сидеть сложа руки и не терпеть то, в чем видится непреходящая узурпация. Такой настрой передается в самых разнообразных формах, в действительности связанных с глубоко личными травмами: когда ты сам, или твои родители, или близкие теряют работу, когда ты на рабочем месте терпишь обиды, когда чувствуешь несправедливость и даже унижение, узнав, что твой сосед обзавелся новым дорогим автомобилем. Таким образом, источник нынешнего всплеска ярости не в идеологических мотивах, а прежде всего в субъективной аффектации, также весьма широко распространенной, возникающей из личных травм, идущей из нутра – и транслируемой через смартфон. Еще бы – каждый намерен быть услышанным и все чаще готов к борьбе, пока хоть раз не достигнет удовлетворения – пусть временного, – сообразно новому этосу, который следует определить как индивидуальную неопределенно антагонистическую позицию, присущую теперь большинству.

Вот почему так называемым антисистемным партиям внутри демократий трудно прийти к власти или надолго закрепиться: ни одна из них не в состоянии капитализировать эту аффективную атомизацию. Потому что невозможно выработать программу, учитывающую все поводы для гнева миллионов. Так что текущая тенденция четко продолжает линию, начатую либеральным индивидуализмом, который в итоге ведет к растущей фрагментации общества и сегодня, потерпев очевидный провал, почти никого больше не убеждает и не влияет на план, вовлекший мириады изолированных индивидов, которыми тем не менее движет непримиримое и разделенное желание выступить против главенствующего порядка. Вот почему страсти по RIC[124] – референдуму по инициативе граждан, – разгоревшиеся в первые месяцы движения «желтых жилетов», когда выдвигалась идея провести «референдум по всем вопросам» («RIC по любым вопросам, которые мы сами напишем», – в пафосной формулировке Этьена Шуара[125]), – отражают непоследовательность и более того – явное непонимание решающего фактора эпохи.

Дело в том, что, предложив стране, где около шестидесяти миллионов жителей, проводить каждый год два, три, а то и четыре общенациональных опроса, не удастся удовлетворить все уязвленные субъективности. Сейчас время скорее для RIC «в индивидуальном порядке», чтобы каждый мог поделиться своими переживаниями и невзгодами. Но и тогда оказалось бы, что у всех они разные. А значит, разделение общества, – теоретически описанное философом Шанталь Муфф и политологом Эрнесто Лакло[126], – на два однородных антагонистических лагеря: «кристально честный народ», с одной стороны, и «коррумпированная элита», с другой, есть обманчивая и необъективная концепция. В реальности разделение проходит между теми, кто доволен порядком вещей, и теми, кто не хочет под ним подписываться, но мотивы такого нежелания не объединить в перечень, который в общем виде послужил бы руководством для проведения той или иной политики. Это время для нас позади. Когда чей-то гнев, – долго сдерживавшийся, – черпается из череды снесенных обид, личных травм, покалеченных судеб, то он, вероятнее всего, вызреет в твердое намерение запретить кому бы то ни было говорить от его имени.

Из этого вытекает очевидное сегодня недоверие к промежуточным инстанциям, и в первую очередь к партиям – даже тем, кто играет в дегажизм[127], столь модный в 2010-х, ведь их руководители вылеплены из того же теста, и велико подозрение, что не сегодня завтра их потянет к привычным схемам. Это недоверие распространяется как на народных избранников, профсоюзы, всевозможные корпорации, так и на средства информации. Ясно, что теперь принцип делегирования в любом случае приведет лишь к изживанию собственных прав, а доверие к словам, исходящим из уст профессионалов в сфере информации, даст волю тенденциозности. Отсюда решимость не подчиняться управлению – на диктуемых так давно условиях, – а из этого следует не только представительный кризис, но и – шире – фундаментальный кризис политики, рассматриваемой как бремя власти, которую одни добровольно передают другим для управления делами Града.

Мы бы ошиблись, усмотрев в нелиберальных режимах и «демократурах» непосредственное воплощение популистских чаяний, поскольку в таких случаях перед нами только фасад. Конечно, власти предержащие сумели ловко сыграть на глубине ресентимента, но устойчивой поддержкой не заручились.