Дочери дракона - Эндрюс Уильям

— А восстанавливаться ты собираешься?

Я качаю головой.

— Даже не знаю. Я не очень понимаю зачем.

Она продолжает смотреть на меня в упор, и я вижу, что от меня ждут более подробного ответа. Поерзав, я говорю:

— Одно время я думала учиться на врача. Прошла программу подготовки к обучению в медицинской школе и набрала достаточно высокие баллы, чтобы поступить, но засомневалась, что хочу стать врачом. Потом я подумывала пойти на юрфак. Составила список плюсов и минусов и по медицине, и по юриспруденции, а потом в итоге решила, что лучше выбрать что-то третье. А теперь даже не знаю, есть ли смысл заканчивать колледж.

— Составила список плюсов и минусов? — спрашивает она. — Ты всегда так все проблемы обдумываешь?

— Ну да, во всяком случае стараюсь.

— И помогает?

— Вроде помогает.

— Ты умная и способная девушка, Анна, это очевидно. Но ты кореянка, а корейцы принимают решения по-другому. Мы используем не только разум, но и сердце. Когда мы говорим «я думаю», то указываем на сердце.

Так что скажу тебе, что думаю я, — продолжает она, указывая себе на сердце. — Я думаю, ты пытаешься понять, что говорит тебе душа, но разум все время мешает. Ты приехала в Корею, чтобы узнать больше о себе самой, узнать нечто такое, с чем никакой список плюсов и минусов не поможет разобраться. Когда я дала тебе гребень, ты пришла ко мне по той же самой причине. Ты не поддалась чиновникам, даже когда они тебе угрожали. Если бы ты продумала свои решения, а не руководствовалась сердцем, ты никогда бы так не поступила. Так скажи мне, Анна Карлсон, — произносит она, — что говорит о будущем твое сердце?

Хороший вопрос. С такой стороны я ситуацию еще не рассматривала. Я пожимаю плечами:

— Не знаю, правда.

Она улыбается.

— Когда я закончу свою историю, мы еще об этом поговорим. Ты готова услышать остальное?

— Да, мэм, — отвечаю я.

Миссис Хон выпрямляется и кладет руки себе на колени. Она рассказывает, что после гражданской войны Южная Корея была в хаосе; все злились и искали виноватых. Общество очень негативно реагировало на тех, кого подозревали в симпатии к коммунизму.

— Меня тоже задели репрессии, — говорит она. — Многие знали, что я работала на Севере, поэтому я попала в черные списки и не могла найти работу. Меня лишили пособий. Я оказалась в серьезной опасности, и на какое-то время мне пришлось исчезнуть.

Она делает вдох, будто собирается продолжить, но потом умолкает и смущенно улыбается. Я не уверена, в состоянии ли она рассказывать дальше.

Наконец миссис Хон извиняется:

— Прости. Последняя часть истории очень трудная.

— Да ничего страшного, — говорю я. — Может, передохнем?

Она отрицательно качает головой:

— Нет, я должна закончить.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Апрель 1954 года. Военная база США «Кэмп-Хамфрис», Южная Корея

Я стояла в задней комнате бара и разговаривала с его хозяином, а трехлетняя Су Бо цеплялась мне за ногу. Через платье дочки я чувствовала, как выпирают у нее кости — будто палки, лежащие в мешке. Глаза у Су Бо запали, скулы заострились. Она напоминала бедных голодных сирот в «Оливере Твисте», какими я их себе представляла. И у нее опять поднялась температура.

Мы уже три дня ничего не ели. Последние шесть месяцев я добывала еду в маленьких деревеньках Южной Кореи, где после гражданской войны население уменьшилось раз в десять. Но отчаявшихся людей вроде меня были тысячи, пищи на всех не хватало. Люди жили в убогих времянках из досок, камней и жести; еды было очень мало; многие дети, как и Су Бо, голодали.

Наконец нас с Су Бо подобрал американский сержант на джипе и отвез к этому бару в лагере возле американской военной базы — такие лагеря назывались кичжичхон. Сержант пошел в бар, а мы остались ждать. Вскоре он вышел с хозяином бара. Тот задумчиво посмотрел на меня, потом дал сержанту денег и велел мне идти за ним, а сержант уехал на своем джипе на базу.

Нас провели в заднюю комнату. Из-за стены, из бара, доносился пульсирующий ритм американского джаза. Хозяин, мужчина слегка за тридцать с зелеными глазами и большим шрамом на щеке, уселся, закинув ноги на стол. Светлые волосы его были подстрижены коротко, как у военного. Он сказал мне, что его зовут Алан Смит.

Откинувшись на спинку стула, Алан изучил меня профессиональным взглядом.

— Мы тут еду просто так не раздаем. Ее надо заработать. Это называется капитализм.

Я читала книги Чжин Мо, написанные величайшими экономистами мира, где обсуждались сравнительные достоинства капитализма и социализма. Алан, скорее всего, не прочел о капитализме ни единой строчки.

— Я понимаю, сэр, — сказала я. — И как он работает?

— Мы даем тебе займ на оплату первого и последнего месяца жилья. И аванс на еду и одежду. Это и есть капитал в слове «капитализм», понятно? Каждый месяц я вычитаю из твоего заработка десять процентов этой суммы. За жилье платишь в начале месяца, никаких исключений. Сотня баксов. Плюс двадцать за кровать и стул. Все, что будешь покупать, записывается тебе на счет. Еще будешь платить за еду и стирку.

Мне не терпелось закончить беседу, чтобы добыть еды для Су Бо, но не хотелось показывать, насколько я отчаялась.

— И что надо будет делать? — спросила я.

Алан принялся ковыряться в зубах зубочисткой, не сводя при этом с меня глаз. Он напоминал мне актера Джеймса Кэгни, которого я видела в кино в Пхеньяне. Наверное, дело было в манере речи, быстрой и отрывистой, и напористом поведении.

— Ну, некоторые девушки начинают помощницами, — сказал он. — Работа за стойкой, уборка, стирка, подай-принеси и все такое. Тебе повезло, мне как раз нужен такой человек.

— Понятно. И сколько я смогу заработать?

Он вынул зубочистку и ткнул ею в мою сторону.

— Зависит от тебя. В этом и заключается смысл капитализма, понимаешь? Чем больше работаешь, тем больше получаешь. Я плачу пятьдесят центов в час.

— Понятно, — сказала я и сильнее прижала дочь к себе.

Алан бесстрастно посмотрел на Су Бо.

— Ну и конечно, если такой работы тебе мало, можешь стать барной девушкой. Ты старше обычных барных девушек, но ты красивая, и у тебя хороший английский. Можешь прилично заработать. Вот как это устроено: если клиент хочет провести время с тобой наедине, он платит мне сумму, которую называют барным штрафом, чтобы увести тебя наверх. Кроме штрафа, он дает тебе чаевые за услуги. Половина твоих чаевых идет мне. Правила одинаковые для всех, в каждом баре в этом кичжичхоне так делается.

Я слышала, как у Су Бо урчит в животе. У меня и самой живот сводило от голода.

— Нет, этого я делать не буду, — сказала я. — На любую другую работу я согласна. Можно сразу начинать?

Алан усмехнулся, и шрам у него на лице искривился.

— Конечно. Раз ты так решила.

Он повел нас с Су Бо по деревянной лестнице в длинный, тускло освещенный коридор на втором этаже. В конце коридора он открыл дверь и жестом указал внутрь.

— Вот твоя комната.

Я шагнула внутрь, ведя за руку Су Бо. Комната была маленькая, лишь немногим больше моей каморки на станции утешения. Она пахла застоявшимся потом и спермой. От знакомой вони воспоминания о Донфене вспыхнули во мне, точно бензин, к которому поднесли спичку. Я вновь увидела лица мужчин, которые меня насиловали, и почувствовала жжение между ног.

Но не успела я подхватить Су Бо и броситься бежать, как Алан протянул мне зеленую жестяную банку и открывашку.

— А вот и обед, — сказал он. — Должно хватить и тебе, и ребенку.

Су Бо потянулась к банке.

— Мама! — пролепетала она. — Еда! Хочу есть! — Ее запавшие глаза умоляюще смотрели на меня.

Я заставила себя забыть о вони в комнате и взяла банку.

— Спасибо, — сказала я.

Алан Смит опять сунул в рот зубочистку.

— Сегодня днем мне понадобится помощь в баре. Иди купи себе одежду у одного из портных на этой улице. В таком виде работать нельзя, у нас тут стильное заведение. — Он пошел прочь по коридору, но потом обернулся и сказал: — Когда закончишь с открывашкой, принеси обратно.