Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы - Владимир Анатольевич Васильев

вставали копии знаменитых фресок Рафаэля из Ватиканского дворца, картин Тициана, Гвидо, Рени, Гверчино, других итальянских мастеров. Собирая осколки памяти, Алексей забыл, что давно уже ходит по Рафаэлевскому, Тицианскому залам Академии художеств, куда принес эскизы шести образов и прошение на присвоение ему звания академика.

* * *

— Вы только послушайте, что пишет наш вечный кандидат в академики Травин, — потряс листком бумаги вице-президент Академии, граф Федор Петрович Толстой.

«Имел счастье выполнить поручение Ея Императорского Высочества Государыни Великой Княгини Елены Павловны в Ораниенбауме Придворную церковь Святого Пантелеймона, выстроенную знаменитым Ринальди во вкусе рококо, которая в 1818 году была изуродована, я привел ее в первобытное состояние…»

— Кто вспомнит, какой раз он про эту церковь пишет? Мне кажется в третий, — прервав чтение, проговорил Толстой.

— По мне так второй раз, — отозвался ректор по архитектуре Константин Андреевич Тон.

— Помню, раза три до этого читал нечто подобное, но несколько в иной интерпретации, — задумчиво произнес ректор по отделу живописи и ваяний Федор Антонович Бруни, продолжая неотрывно смотреть в окно на падающий снег.

— Это у него стиль такой — прежде чем перейти к главному, начинает заходить издалека, — сказал, смеясь, заслуженный профессор религиозной, исторической и портретной живописи Петр Васильевич Басин.

— Вот-вот, — улыбнулся Толстой, все еще не выпуская из рук листа бумаги. — Он и в мой адрес, и в министерство императорского двора, когда пишет письма о моем долге перед ним, начинает с того, будто бы я в 1848 году предложил ему сделать сцену в Брюлловском зале и был согласен за нее уплатить. И профессора Александра Павловича Брюллова вот уже скоро двадцать лет донимает требованиями выдать сполна деньги за иконостас, установленный во вновь строящейся больнице в память великой княгине Александре Николаевне. И в том и в другом случаях пишет жалобы на самый верх.

— Тут я с вами, ваше сиятельство, не соглашусь, — нараспев сказал Бруни, переводя взгляд от окна на вице-президента. — Я читал письма Травина. У него четверо детей. Один он семью тянет. Хотел бы посмотреть, кто в его положении стал бы иначе действовать. Признать надо, мы ему в свое время помощь не оказали, какую следовало, во время его тяжбы с купчихой. Лишь благодаря своей настойчивости он дело сам завершил.

— Пусть будет так, — примирительно сказал Толстой. — Но вы послушайте, что он дальше пишет.

«Плафон, „Святую Троицу“ и несколько других образов в Ораниенбауме по собственным моим проектам и сметам сделал, выстроил вновь церковь на кладбище; в ней написал иконостас и три плафона: первый „Сошествие в ад“, второй…»

Он прервался, пробормотав себе под нос:

— Кладбищенскую церковь Святой Троицы, которая существует два столетия я и реставрировал… от Ея Высочества великой княгини Елены Павловны драгоценный подарок получил… — и уже громче добавил с небольшой паузой. — Осмеливаюсь представить труд мой на благоусмотрение Академического Совета, собственное мое сочинение шести образов в малом размере оконченных эскизов… Покорнейше прошу удостоить меня званием академика и тем поощрить меня в моих занятиях.

— И чего вы нашли смешного в письме Травина? — Бруни поднялся с кресла и подошел к Толстому, словно желая убедиться, что текст, который читал вице-президент Академии всамоделешний, а не выдумка коллеги.

— Разве вы не заметили? — спросил Толстой, щуря глаза. — У него все письма по одному шаблону. Я специально выдержки зачитывал. Или вот, — он поднес к глазам лист бумаги. — Тут сказано про смету. Кто-нибудь из вас видел сметы внеклассного художника Травина? — Толстой с победоносным видом обвел взглядом профессоров, присутствовавших на Совете. — Не видели? А я их штуки три читал. Там, знаете ли, перечисление работ, а против них — цена, не подтвержденная ничем. Или написано, дескать, столько-то денег выдано рабочим, и ни одной росписи рабочих. Спрашивал я как-то у него, мол, в чем дело? Он мне отвечал, прямодушно в глаза посмотрев: мы с рабочими договариваемся под честное слово.

— Федор Петрович, может, достаточно говорить о том, что к делу не относится? — послышался из глубины зала сердитый голос профессора Басина.

— Ошибаетесь, многоуважаемый Петр Васильевич, у нас тут все к делу относится, — процедил сквозь зубы Толстой.

— Сдается мне, вы, Федор Петрович, неравнодушны к художнику Травину, — со смешинкой заметил ректор по архитектуре Тон.

— Не более чем вы, Константин Андреевич и другие члены Совета, — раздраженно сказал Толстой.

— Тогда давайте к делу, — заключил Бруни, долгое время стоявший подле вице-президента и с усмешкой наблюдавший за спором членов Совета. — Пора рассматривать эскизы, а то мы сегодня вряд ли управимся. У нас кроме внеклассного художника Травина есть и другие претенденты на звания академика.

К концу дня в журнал Академического Совета была внесена запись:

«По прошениям художника Карлони (№ 660) и назначенного в академики Алексея Травина (№ 613), при которых представлялось: первый — сочиненный им проект „Торгового дома для женских уборов“, а второй — написанные им образа для церкви в Ораниенбауме, просят об удостоении их звания академика. Определено: Карлони по предоставленному труду признать назначенным в академики, а Травину объявить, чтобы он просил программу для звания академика».

* * *

— Вам, Алексей Иванович, всегда времени не будет хватать на самое главное — продвижение по карьерной лестнице, а конкретно — на получение звания академика, — официальным тоном заявил Ободовский, едва узнав, что друг опять откладывает предоставление новых работ в Академический Совет.

Придя в квартиру Травиных, он все еще ходил, заложив руки за спину, так и не сняв двубортный сюртук, а только расстегнув его. В квартире никого, кроме них, не было. Старшие дети Травина не вернулись с улицы, где гоняли в лапту с соседскими мальчишками, младший Петр был на занятиях в гимназии. У Татьяны, едва Платон зашел в квартиру, сразу нашелся повод — дома не оказалось бубликов, и она отравилась в булочную.

Друзья давно не встречались. Как правило, тон задавал Ободовский. Он учил друга уму-разуму, упрекая его в отсутствии постоянства в поступках и взглядах на жизнь.

Сегодня Платон застал Алексея за написанием прошения к Его Императорскому Высочеству, великому князю Константину Николаевичу. Попросил рассказать кратко, в чем суть дела. Оказалось, друга обманул купец Утин, который не заплатил ему за выполненные работы для его родственницы на сумму в 1191 рубль 35 копеек.

Все повторялось точь-в-точь, как и раньше. Едва начинались денежные неурядицы, судебные тяжбы, Травин забывал, что ему надо присутствовать на конкурсе или на слушаниях в Академии художеств, и с головой окунался в составление исковых заявлений, писем высокопоставленным чиновникам.

— Да пойми ты, дурья голова, не твое это дело по судам ходить. Ты внеклассный художник.