Золото Рюриков. Исторические памятники Северной столицы - Владимир Анатольевич Васильев

Ни от меня, ни от Академии никаких потребностей для музыкального класса художнику Травину заказано не было, и Соколов никаких его счетов не представлял. Но известно всем, что Травин взялся сам строить эстраду безвозмездно, ибо в ней собственно надобности для Академии не было, чтобы сделать потом пожертвование в пользу товарищей своих художников. Тем более по уничтожению класса мною было Травину приказано эстраду со всеми принадлежностями разобрать и взять из Академии, что и было тогда им исполнено».

Министра императорского двора ответ не удовлетворил. Опытный чиновник увидел в нем плохо оформленную отговорку, которая не соответствовала предыдущим письменным ответам художнику. В Академию был направлено новое отношение, с просьбой уточнить, в каком случае ответ графа можно считать достоверным.

Пока шла переписка, Травин успел вернуться в Ораниенбаум и выполнить подготовительные работы по строительству новой деревянной церкви на каменном фундаменте: составил смету, начертил план фасада и разрез церкви. Смету и план утвердила великая княгиня Елена Павловна.

Из Михайловского дворца Алексей Иванович на пролетке прибыл к Академии художеств. Вбежал по центральной лестнице на второй этаж и чуть не сбил с ног профессора Брюллова.

— Вы всегда торопитесь, Травин, — поморщился Александр Павлович.

— Спешу подать прошение на присвоение звания академика, — не понимая шутки, выпалил Алексей.

— И, как обычно, опаздываете, — завершил свою мысль Брюллов.

— Почему опаздываю? — удивленно посмотрел на профессора Травин. — Сегодня последний день.

— Я, вообще-то о жизни говорил, — нахмурился Александр Павлович. — Сколько лет замечаю — вы все бегаете, что-то приносите в Академию, предлагаете какие-то свои идеи, то вы в живописи, то в скульптуре, то в архитектуре, а в результате — он развел руками — нигде, — покачал головой и уже добродушно посоветовал: — Нельзя так рвать себя на части, дорогой Александр Иванович. Остановитесь. Выберите для себя главное направление и неторопливо двигайтесь вперед. Не вечные мы. Время для жизни земной отпущено ой как мало, гораздо меньше, чем мы в мечтах его имеем.

Травин хотел было напомнить ему про долг за иконостас, но беседа неожиданно приняла другой оборот. В совете Александра Павловича не было ни малейшего намека на подвох, говорил он не назидательным тоном, а дружески советовал. Так редко кто с ним говорил из преподавателей Академии. Наоборот, последнее время старались упрекнуть в несовершенстве работ.

— В этот раз сдаю в комиссию работу по живописи, — словно оправдываясь, тихо сказал Травин. — Принес три эскиза плафонов в малых размерах и автопортрет, писанный масляными красками.

— Автопортрет это вы зря. Не ваша тема, — покачал головой Брюллов. Травин не успел обидеться на него, как лицо профессора изменилось — он улыбнулся. — Что до плафонов, то они у вас всегда получались. Я вам в этом сам чуточку завидовал. Признаюсь, я удивился, когда вас пригласили во дворец Юсуповых. Там были мастера декоративной живописи Виги, Скотти, Медичи, Торричелли — и вдруг никому не известный Травин. По завершении работ я посмотрел росписи плафонов и понял, что Андрей Алексеевич Михайлов поступил правильно, выбрав вас. Потом был в квартире князя Орлова у Красного моста и там любовался вашим плафоном. У вас есть талант, но вы не умеете распоряжаться своими возможностями.

— Меня влечет скульптура, архитектура, — начал было Травин.

— Увлекайтесь! — перебил его восторженно Брюллов. — Но ради Бога, не надо стремиться достичь в этих видах искусства каких-то вершин. Продолжайте работать с исторической живописью. Извините, что отнял время.

Профессор развел руками. И снова в прощании его Алексей, как ни старался, не увидел снисходительности, лукавства.

«Что это я все плохое в людях ищу? Откуда у меня спесь на всех и вся?» — подумал он, отводя взгляд от Брюллова. Возможно, на том и закончилась бы самокритика, но речь профессора произвела на него впечатление, зацепила за живое, и он вдруг стал лихорадочно рассуждать.

«Надо не вопросы себе задавать, а прежде чем совершать поступки — анализировать, может, тогда и не было бы стольких ошибок и неприятностей, и недругов был бы куда меньше. Скоро шестьдесят лет, а никого друзей, кроме Ободовского, нет. Да и Платон не частый гость. Приходит, когда ему самому что-нибудь надо».

Вспомнилась великая княгиня Елена Павловна.

«Вот уж кто должен был обозлиться на весь мир. Четверых детей потерять, мужа! И не растерять благородства, милосердия, а умножить добрые дела свои. Более того — воодушевлять других, закалять их для борьбы с физическими, нравственными страданиями. По характеру великая княгиня своенравная, умная женщина. Она могла бы после всех перенесенных ею несчастий или впасть в прострацию, либо взбунтоваться. Чего же я тогда проявляю нетерпение ко всяким мелочам и, порой не разобравшись, как следует, огульно обвиняю людей?»

Из глубины сознания выплыл образ матери.

Однажды накануне дня Святой Троицы к нему в комнату зашла мама. Она была в легком летнем платье из батиста, купленном на деньги от удачного выполнения Травиным заказа. Алексей не помнил, когда видел ее после смерти отца такой нарядной, с ликующим выражением лица. Он даже залюбовался ею.

Настроение сразу изменилось, как только Алеша услышал от Агафьи Петровны просьбу — проводить ее в храм и постоять с ней всенощное бдение. Он удивился, почему вдруг мама не идет, как обычно, с соседкой. Когда же она сказала, что хотела пойти с ним, чтобы другие видели, какой красивый сын у нее вырос, то и вовсе заблажил. Дескать, буду я всякие твои прихоти исполнять. Ума, что ли, лишилась?

Он снова встретился с матерью за ужином. Говорили о разном. И ничто в ней не напоминало об обиде, нанесенной сыном.

Вспомнилось, как умирала мама. Алексея позвали проститься. Он зашел в комнату, увидел стоящих вдоль стены родственников и смутился. Ему казалось, подойди он к матери — и все взгляды будут обращены на него. Алексея непременно будут жалеть. Называть сиротой. Предрекать жалкое существование.

А тут еще, увидев сына, запричитала мама, пытаясь протянуть к нему ослабевшие руки. Он слышал ее голос, но не узнавал его. Алексею казалось, что кто-то другой, а не она просит не обижаться на людей, быть добрым, отзывчивым и из последних сил помогать тем, кто попал в беду. Таких слов он ранее от нее не слышал.

Приторный запах ладана щипал ноздри. От него было сладко во рту, кружилась голова. Алексея качнуло. Он ухватился за край кровати, на которой лежала мама, и бросился к выходу.

«Прости мама», — прошептал Травин, пытаясь задержать в сознании рассеивающие родные черты, поговорить с матерью, покаяться перед ней.

Образ ее уходил, и перед ним явственно