Тайна древнего замка - Эрик Вальц

С одной стороны, я знал, что Эстульф будет во сто крат лучшим графом, чем Бальдур. Эстульф заботился о своих подданных, он не только брал, но и давал что-то взамен, он разделит богатства страны с теми, кто ее населяет. А что до убийства, то я смог бы выдвинуть ему обвинения только в том случае, если бы я решился отречься от всех моих идеалов – от истины и справедливости.

С другой стороны, истина и справедливость – это понятия, пригодные для религии или юриспруденции, но не для любви. У Элисии была мечта. Всю свою жизнь она готовилась стать преемницей своего отца, хозяйкой этого замка. Неужели я должен был лишить ее этой мечты? Точно так же можно было требовать от меня столкнуть ее со стены.

В моих интересах было бы обвинить Бальдура в смерти Агапета. Если бы я отрубил ему голову, мы с Элисией могли бы пожениться.

Но моя любовь была превыше корысти. Я не причинил бы Элисии такую боль. Я скорее допущу страдания крестьян и правление кровожадных воителей, чем разочарую Элисию. Если бы в моей власти было сделать Бальдура графом, не лишая Эстульфа жизни, я бы так и поступил.

И даже последний шаг, шаг во тьму, был для меня уже не столь чужд. В моем сознании и правда мелькнула мысль о том, чтобы подарить Элисии величайшее доказательство моей любви и принести в жертву самое дорогое, что у меня было, – мою беспристрастность. Еще никогда я не впадал в искушение осудить кого-то, в чью вину я не верил.

А значит, я должен был бы радоваться возможности покинуть замок Агапидов, этот проклятый замок. Я мог бы с головой погрузиться в мою работу в Констанце и позабыть обо всем. Но мысли об этом разрывали мне сердце.

Я знал, что Эстульф уехал в долину, и потому я пошел попрощаться только с графиней. Она была очень раздражена. Ее глаза сверкали, как у безумной. Вообще она должна была бы радоваться тому, что избавится от меня, ибо ее дитя росло в ее чреве уже больше девяти месяцев и могло родиться десяти-а то и одиннадцатимесячным. При таких обстоятельствах присутствие в замке судьи, который принимал у нее клятву, было бы для графини нежелательным. Я, конечно, нисколько не стремился отрезать ей язык и пальцы и надеялся, что этого не захочет и никто другой. Но вместо того, чтобы попрощаться со мной по-доброму, Клэр принялась сыпать упреками: мол, я много месяцев «слонялся в этом замке, будто приживала», мол, я «бесполезен и глуп и потому не нашел убийцу». Она накричала на меня за то, что я не остановил «Элисию и этого идиота», да еще и согласился отпустить эту «венгерскую ведьму, которую давно пора прикончить». Еще никогда в моей жизни со мной так не говорили, а уж ожидать подобных выражений от графини мне тем более не приходилось. Речь Клэр была бессвязной, и я почти не помню, что еще она мне наговорила. Подобное поведение я объясняю ее болезнью.

Под конец она спросила у меня, завершено ли расследование.

– Расследование можно считать завершенным только тогда, когда приговор уже вынесен, – не без злобы в голосе отметил я.

Но на самом деле я не собираюсь когда-либо возвращаться сюда. Я приостанавливаю расследование. Навечно, я надеюсь.

Так мы и расстались с Элисией. Она пришла ко мне, мы легли, обнявшись, на шкуры и закрыли глаза. В какой-то момент она уснула. Это было час назад. Теперь я ухожу, оставляя позади то, что было самым прекрасным в моей жизни. Оставляя позади то, что и не должно было существовать.

Кара

Сегодня второй день после праздника, который здесь называют Рождеством. Я уже слышала об этом празднике, но представляла его себе иначе. Говорят, что в этот день родился их бог. Должно быть, это день войны или раздора. Когда мы отдаем дань почтения нашим богам, мы пьем и танцуем до упаду. А здесь они наступают друг другу на горло и отрезают друг другу головы. И эти люди говорят мне, что моя вера – варварская, а они несут Благую Весть.

Сегодня все свершилось. Я ждала этого часа. Утром ко мне пришел Бальдур. Он постучал в дверь, и я отворила ему, зная, что впускаю в комнату своего врага и мучителя. Он оделся в белую накидку с капюшоном, чтобы никто не узнал его, ибо ему было запрещено входить в замок.

– Сегодня шел снег. Ты видела? Снежинки, кружась, падают с небес. Это называется снег. Снег.

Иногда, когда Бальдур начинает говорить со мной, как с птичкой, мне приходится прятать улыбку, ведь я понимаю каждое его слово, а он строит из себя дурачка. Но мне не нравится смеяться над Бальдуром. Тогда он кажется безобидным, а я этого не хочу.

– И вот я подумал, сегодня же подходящая погода для того, чтобы съездить в лес. Понимаешь? Лошадь. Скакать. Галоп. Снег. И может быть… ты могла бы отправиться со мной? Ты. Со мной. Скакать. В снегу.

Я ответила не сразу, и он тут же смутился.

– Я не причиню тебе вреда, слышишь? Не причиню. Я просто хочу… мне нужно отвлечься. Все пошло наперекосяк, и я подумал… Но раз ты не хочешь… Тут уж ничего не поделаешь. Прости, если я побеспокоил тебя. Счастливо.

Я жестом удержала его.

– Так ты пойдешь со мной? – просиял Бальдур. – Вот, я принес тебе накидку, такую же, как и у меня. Она теплая, а еще в ней тебя никто не узнает. Вообще-то тебе нельзя покидать замок. Удивительно, да? Тебе нельзя выходить отсюда, а мне нельзя входить.

Да, я пошла с ним, я села сзади на его коня, обхватила его талию, и мы поскакали. Бальдур подгонял коня, и в его голосе слышалась радость, как у мальчишки, которому впервые в жизни что-то удалось. Снег взметнулся над землей, полетел мне в лицо, и я засмеялась, а Бальдур рассмеялся вместе со мной. Да, он смеялся, и наш смех слился воедино.

И я подумала: «Ты ли это? Перестань, не над чем тут смеяться».

Но на самом деле у меня была причина. Я много месяцев просидела взаперти, в комнате длиною в пару шагов, а теперь мы неслись по бесконечному, казалось, лесу, по лугам и долинам, по гряде холмов, откуда открывался вид на замок. Отсюда крепость казалась нарисованной. Наконец-то, наконец-то я увидела мою темницу снаружи, пусть и ненадолго. И вновь лес, густые заросли. Эта прогулка была для меня чем-то вроде глотка свежего воздуха после ночи в зловонной яме. Тепло лошади, вкус снега на губах, белизна вокруг, звон уздечки, ощущения от прикосновения к таким простым вещам, как кора деревьев, сосновые иголки, кожаное седло. Только теперь я поняла, в каких будничных вещах скрыта свобода. Только теперь, потеряв ее и обретя вновь. Опьяненная этими повседневными, в сущности, вещами, я позабыла обо всем, даже о человеке, с которым смеялась.

Но ненадолго. Вот уже много лун я пленница бургграфа. И пленница собственного тела – с тех самых пор, как Бальдур осквернил его. Все воды мира не отмоют меня, все время мира не сотрет с меня пятно бесчестия. Невидимое другим людям, я чувствовала на себе это пятно каждый день, просыпаясь утром и засыпая вечером. Я чувствовала его всякий раз, прикасаясь к своему телу. Такова была насмешка судьбы – тот самый человек, который на пару часов освободил меня от заточения в замке, сам же бросил меня в другую темницу – темницу тела.

Едва не загнав коня, мы наконец остановились. Вокруг раскинулся живописный лес, воздух полнился тишиной и одиночеством. Снег пушистым покрывалом укутал землю и голые деревья, и мы с Бальдуром казались единственными живыми существами на земле.

Но Бальдур не мог оставаться со мной наедине в этом мире, он поторопился заселить его призраками своих хлопот.

– Как хорошо, – сказал Бальдур.

Было что-то такое в его голосе, что на мгновение он показался мне… ранимым. Я остолбенела. Сколько же нежности было в этих словах. Никогда бы не подумала, что мужчина – да еще и такое животное, как Бальдур, – способен на что-то подобное.

Словно устыдившись внезапного порыва, он отвернулся от меня и стал глядеть на ажурное переплетение ветвей.

– Элисия никогда не смеется вместе со мной. Она вообще ничего не делает вместе со мной, мы только ссоримся, ну, и иногда… В общем, нас мало что объединяет. Ну и что, скажут люди. Моих родителей тоже мало что объединяло, у моих братьев и сестер то же самое в семье. Тут так принято. Не знаю, как у вас, а у нас женятся на тех, кто подходит тебе. В большинстве браков люди привыкают друг к другу, вот только мы с Элисией так и не сумели притереться. Она каждый день напоминает мне о том, что презирает меня. – Он оглянулся, чтобы убедиться в том, что я слушаю его.

Думаю, именно из-за того, что я, как он думал, почти не понимала его слов, Бальдур мог говорить со мной откровенно. Собственно, он вел беседу не со мной, а с самим собой, признавая свои неудачи.

– Да, она презирает меня, смотрит на меня сверху вниз. А почему? Да потому, что я якобы не настолько велик, как ее отец, непревзойденный Агапет. Велик, чтоб меня! Он был крепким мужиком, тут ничего не скажешь, но как полководец никуда не годился. Все его успехи во время сражений – это мои успехи. Мне было восемнадцать, когда вспыхнула междоусобица с соседним графством. И я выиграл для него этот бой. У меня было сорок солдат, а у противника девяносто, но я все равно выиграл! А потом Агапет всем рассказывал, что это он придумал, как победить в том бою. Когда мне было девятнадцать, я спас Агапета от позора, когда все четыре рыцаря, которых он отправил на турнир, проиграли соревнование. Я вышел на поединок и защитил честь дома. Когда мне было двадцать, я собрал для него такое войско, что даже герцог залюбовался моими орлами. Когда мне было двадцать один, я выиграл сражение в Штирии. Когда мне было двадцать два, я спас замок от осады – я отвлек венгерское войско внезапной атакой и оттянул силы врага на юг. Когда мне было двадцать три… И так далее. Агапет приписывал все эти заслуги себе. Да, иногда он мог ободряюще похлопать меня по плечу, точно прилежного ученика. И даже в такие моменты он признавал не мой успех, а свои достижения – достижения, как он полагал, премудрого наставника. – Бальдур вздохнул. Он все еще стоял ко мне спиной, и я видела, как налилась кровью его шея. – Да, конечно, мне досталась рука Элисии. Но и до этого он не додумался сам. Ему было все равно, за кого выйдет его дочь. Агапета вообще мало интересовало, чем она занимается. Думаю, она выбрала меня себе в супруги, потому что хотела этим привлечь внимание своего отца. После свадьбы Агапет обращался со мной не как с рыцарем, а как с оруженосцем, ведь он знал, что я с потрохами принадлежу ему. Еще шесть лет он моими руками таскал каштаны из огня, а что в благодарность? Презрение. Он ничего мне не оставлял, ни славы, ни участия. Я солгал, сказав, что Агапет хотел сделать меня своим преемником. Ему бы такое никогда не пришло в голову. За эти годы Элисия потеряла уважение ко мне, и не потому что хотела бы, чтобы я постоял за себя, нет, она считала, что я разочаровал ее отца. Я пытался объяснить ей, что Агапет похваляется чужими заслугами, но она не хотела меня слушать, обвиняя меня в зависти. Она такая умница, все видит таким, какое оно есть. И только в отношении отца она слепа. Слепа до сих пор. В ее глазах он святой, а я глупец. Может, я и правда глупец. Я умею только воевать. Я одолел бы и Агапета, и Эстульфа, и кого угодно на поле боя, будь у меня даже вдвое меньше солдат, чем у них. Я мог бы стать великим графом, великим полководцем, мог бы обрести славу, я вселял бы ужас в сердца врагов…