Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Марк Ильич Котлярский

себя несчастливой или недовольной жизнью. Она благосклонна ко мне, мне грех на нее жаловаться.

— Это разные вещи, — возразил я. — Можно быть удачливой и преуспевающей как никто другой, но в тоже время с «замороженной» душой. Душа, она к преуспеянию не имеет отношения.

— Не спорю… Может, ты и прав…

— А как давно ты плакала?

— Как ни странно, но я довольно сентиментальна. И заплакать могу от каждой мелочи, которая мне покажется важной…

— Это не странно: сентиментальность — оборотная сторона «замороженности».

— Но что же мне делать? Я не хочу ничего менять в своей жизни… А получается, что живу неправильно.

— А почему ты решила, что живешь неправильно?

— Потому что мое мнение часто отличается от большинства. Я живу вне социума. Соблюдая лишь свои, понятные только мне, законы.

— Да ты — волк-одиночка!

— Скорее — волчица.

— Тебе надо заработать миллионы и жить в замке в Шотландии, окруженной сворой слуг и прекрасных собак.

— Это моя заветная мечта. Только замок должен быть на необитаемом острове…

— Что же, раз мечта есть — остается заработать миллионы, — улыбнулся я.

— Только вот как? — серьезно спросила она, резко взмахнув рукой — так, что собаки, приняв этот жест за повелительный, вдруг разом встали в напряженную стойку. — Идти мне пора, завтра вставать очень рано, везти моего «далмата» к ветеринару.

— А не проспишь?

— Не-а! Меня завтра разбудят собаки. Они у меня вместо будильника. И вместо утраченного времени и одиночества. Они не устраивают семейных разборок и не требуют отчета о невы-стиранной сорочке.

— Ты была замужем?

— Была… Два раза только официально, не считая гражданских браков. Это не мое. Мне тяжело жить с кем-то. Я не могу подстраиваться.

— Я знаю, почему ты расходилась со своими мужьями — они тебя просто не понимали или не хотели понимать. Они не могли принимать тебя такой, какой ты есть.

— Я сама всегда уходила. Ты прав. Я понимала их, а они меня нет.

Она посмотрела мне в глаза, словно проверяя, можно ли мне доверить самое сокровенное, и, решив что-то важное для себя, призналась:

— Понимаешь, мне скучно с людьми. Я хотела полюбить-и не смогла. Я хотела помогать слабым — и не смогла, ничего, кроме презрения, они у меня не вызывают. Я обречена в отношениях с людьми на бесконечное одиночество. И это окончательный приговор свыше. В прошлой жизни я, наверное, была собакой — красивой породистой сукой. Ах, если бы ты знал, какой это кайф, когда горячие, шершавые собачьи языки лижут твои руки и тело, когда в знак признательности они тычутся разгоряченной мордой в подставленные ладони!

В ее глазах заметались искорки страсти. Заметалось, словно предчувствуя продолжение прмул-ки, гулливое собачье трио. И, как только хозяйка дала знак, спустив поводок, сорвались с места афганская борзая, немецкая овчарка и далматинец, плутая и заметая следы.

Всхлипывая и затихая

…И голос был приятный, с хрипотцой, тот голос, что действительно берет за душу и не отпускает, теребит какие-то сокровенные струны — в полном соответствии, созвучии с гитарными струнами, под чей негромкий перебор и звучал голос, выводя -

«…но боль незакрывшихся ран останется вечно со мной…".

Собравшиеся слушали со вниманием, сопереживали голосу, но не более того. Пожалуй, лишь один человек — молодая женщина с короткой прической и с детским выражением лица, кое придавали ему разбросанные по матовой коже звездочки веснушек-так вот, пожалуй, лишь один человек впустил в себя всю боль этой песни, соотнеся ее с собственной болью, собственными переживаниями.

«…мне некуда больше спешить…» — спешивался голос — для того, чтобы в следующее мгновенье вдруг взвиться высокой звенящей нотой и там, на самой высоте серебряного звучания, рассыпаться соцветьями аккордов. Так и звучали они, то всхлипывая, то затихая, то гнали мелодию взашей, то обращались с ней, как с дорогим фамильным сервизом, который не то что нести на вытянутых руках — брать в руки боязно, и каждый шаг подобен балансированию на тонком канате.

Молодая женщина, чей тонкий, вычерченный лик украшали веснушки, закрыла лицо руками; плечи ее вздрагивали; вдруг с уст ее слетел плач, она вскочила со стула и опрометью кинулась на балкон.

В квартире, где устраивалось пение, каплей слезы повисла неловкая тишина.

Profundo

(Из глубин)

…Откуда-то из глубины поднималась, как горячая вода в гейзере, звериная тоска; она сжимала грудь, не давала дышать и царапала сердце цепкими когтями.

Днем тоска пряталась, таилась, однако ночью давала о себе знать, безжалостно разрывая сон. Часа в три ночи Адель просыпалась, судорожно хватаясь за подушку, как за якорь спасения. Но спасения не было, тоска не признавала сантиментов и не искала повода, держа свою жертву на коротком поводе.

В эти мгновения, когда всем существом Адель овладевала ледяная тревога, она пыталась забыться, включала лампу, стоящую на прикроватном столике, хваталась за первую попавшуюся книгу, жадно, пересохшими губами глотала минеральную воду из бутылки, загодя поставленную под кровать, открывала дверь на балкон, чтобы вдохнуть свежий воздух ночи, но ничего не помогало.

Адель — удачливый филолог — работала над диссертацией, связанной с жизнью и творчеством Алексея Николаевича Толстого, графа, кому графа о графском происхождении нисколько не мешала в страшной советской жизни.

Однако более всего чувствительную Адель задела предшествующая рождению графа трагедия. Его мать, урожденная Александра Леонтьевна Тургенева, прижив в законном браке с Николаем Толстым трех детей, внезапно и страстно влюбилась в скромного помещика Алексея Аполлоновича Бострома.

Дело пошло к разводу, но взъерепенившийся граф решил вернуть загулявшую супругу весьма эффектным методом — добился с ней встречи под предлогом окончательного выяснения отношений и изнасиловал ее.

Адель читала письма Александры Леонтьевны к своему возлюбленному и по ее щекам катились слезы.

Я жалка и ничтожна, добей меня, Алеша. Когда он приехал и после ненавистных ласок я надела на себя его подарок и смотрела на свое оскверненное тело и не имела сил ни заплакать, ни засмеяться над собой, как думаешь, что происходило в моей душе. Какая горечь и унижение; я чувствовала себя женщиной, не смеющей отказать в ласках и благоволении. Я считала себя опозоренной, недостойной твоей любви, Алеша, в эту минуту, приди ты, я не коснулась бы твоей руки.

Первое и главное, что я почти уверена, что беременна от него. Какое-то дикое отчаяние, ропот на кого-то овладел мной, когда я в этом убедилась. Во мне первую минуту явилось желание убить себя… Желать так страстно ребенка от тебя и получить ребенка от человека, которого я