Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы - Марк Ильич Котлярский

тех, кто, подходя к дому поэта, видел, как кротко и умело он работает с землей, словно истинно русский крестьянин. Вот за самим домом, правда, не хватало времени навести порядок-там больше росли, ссорясь и милуясь, бурьян да чертополох. Кстати сказать, за дом никто и не заходил, кому интересно, что происходит за кулисами, когда сцена — вот она, украшена и расписана, как искрящийся палехский лубок. И сам бог спустился с небес, чтобы предстать пред простыми смертными с тяпкой в руке.

В одной старой книге, которую когда-то очень давно маленькому Боре читали в детстве, были такие слова:

«Учителя спросили: “Кто, как ты думаешь, более велик — богач или мудрец?”

“Мудрец”, - ответил тот.

“Но почему тогда мы чаще видим мудрых у дверей богачей, чем богатых у дверей мудрецов?”

Учитель ответил: “Ибо мудрые понимают ценность богатства, но богатые не понимают ценность мудрости…”»

Давно это было, и название книги выветрилось, и автор забылся, но все хотелось Борису Пастернаку быть мудрецом, у ворот которого толпились богачи. Или хотя бы мудрецом, чьи слова передавались бы из уст в уста и чьи строки восторженные машинистки перепечатывали бы, как признание в любви.

Сегодня, после работы по домашнему хозяйству, Пастернак решил отписать Зельме Руофф, давней его корреспондентке, которая чуть больше года назад вернулась из заключения. Он сел за стол, вытащил писчую бумагу, немного задумался-и, спустя мгновение, стремительный летящий почерк (казалось, словно птица опустилась на страницу, подрагивая крыльями) стал покрывать пространство белого поля. Уместно было бы процитировать трепетные пушкинские строки — «Слова лились, как будто их рождала Не память рабская, но сердце…»-но: слишком смиренен был тон послания, слишком смачно очерчены контуры маски. Каждую фразу продумывал изощренный ум поэта, выстраивал логистику повествования, памятуя прекрасно, что — в противном случае — строчки нахлынут горлом и убьют; вот почему от шуток с этой подоплекой он отказался наотрез; вот почему столь искусно и разумно плелись слова, плетясь в стороне от строго защищенного сердца.

Борис Пастернак писал Зельме Руофф о своих взаимоотношениях с Райнером Марией Рильке, о том, какую роль в его жизни сыграл этот человек. Казалось, что Пастернак, рассказывая о Рильке, отступил на шаг назад, склонив в почтении голову, и даже не пытается поднять глаза кверху.

«…Он жаловался Цветаевой, что я больше не пишу ему… — писал Пастернак в письме к Руофф, — и что это огорчает и заботит его. А мне не хотелось разменивать и растрачивать желания повидать его (мечтал к нему поехать) в переписке, от которой я нарочно воздерживался. И вдруг он умер…»

— О чем еще спрашивает Зельма Федоровна? — сказал Пастернак вслух. — Ах да, о моих стихах.

Он вздохнул, отгоняя от себя назойливые мысли, и снова прилежно взялся за письмо:

«Мне кажется, у Вас превратное представление обо мне. Стихи значат гораздо меньше для меня, чем Вы, по-видимому, думаете. Они должны уравновешиваться и идти рядом с большой прозой, им должны сопутствовать новая, требующая точности и все еще не нашедшая ее мысль, собранное, не легко давшееся поведение, трудная жизнь.

Я так и не сделал за все свое существование ничего особенного, а у меня уже есть неизвестная мне мировая судьба за нашими пределами. Она стала докатываться до меня и застает меня врасплох, неподготовленным, с пустыми руками, потому что то единственное, чем бы я мог ей ответить ей, мой роман, не может быть напечатан…»

Вернувшись из Брюсселя утром 12 мая 2006 года, Марк Карми решил в тот же день записать свои разрозненные впечатления от бельгийской столицы. Его оставило равнодушным посещение королевского дворца, где ему удалось побеседовать с каким-то важным сановником из бельгийского правительства, чуть ли не министром народного образования. Министр был важен и плыл, как майский жук, по дорожкам Ботанического сада, примыкавшего к дворцу.

В таверне с названием «Кашляющая вошь» к Марку пытался цепляться игривый мужчина со слегка подкрашенными глазами, а в ночном кафе «Рандеву» его собеседником оказался молодой бельгийский поэт. Он упрямо доказывал, что литература давно уже умерла и стихи никому не нужны, да и носят они преимущественно физиологический характер, являясь результатом отплевывания и отхаркивания.

— Я понял, Марк, понял, — кричал поэт, сдувая пену с пивной кружки, клейменной этикеткой «Хуэ Гарден», — я должен написать роман «Брюссельские кружева»! Синтетический роман, сочетающий прозу и поэзию, публицистику и фееричность газетного факта…

“Брюссельские кружева”… - так начал Марк свои записки. — Это впрямую отражает ощущение от города. Он, и в самом деле, напоминает хитросплетенные кружева, которые, виясь, образуют затейливое кружево улиц, проспектов и скверов…

Как у любого города, у Брюсселя есть свой исторический центр, который венчает знаменитая “Гранд-плас”-“Большая площадь”, или как ее еще называют, “Кружевная площадь” — небывалой красоты место, замкнутое между квадратом зданий, выстроенных в Средние века, с огромной колокольней, зданием ратуши, подсвеченным по вечерам удивительным сочетанием световых гамм. После 11 вечера здесь образуется кружево светомузыки…»

Карми, улыбнувшись, вспомнил, как впервые оказался на «Гранд-плас».

Было тепло, и на площади, не спеша, гулял праздношатающийся народ, кто-то сидел прямо на мостовой, так как она впитала, вобрала в себя тепло ушедшего дня. Со шпиля на площадь глядел розовощекий ангел, вытянувшись во весь рост своего золотого тела.

Марк и его друзья сидели в одной из таверн и пили знаменитое пиво, которое изготавливается по особому рецепту в одном из бельгийских аббатств (и только там). Все внутри было обито деревом, играла тихая музыка, а в окне, как на полотне экрана, демонстрировали фильм о «Кружевной площади»…

«Уйдя в проулок, мы наткнулись на позолоченный барельеф с задумчивым мужиком, растянувшимся в горизонтальном положении, — продолжил свои записи Марк. — Это, если я не ошибаюсь, было сделано в честь одного из первых бургомистров Брюсселя.

Существует примета: надо коснуться рукой нескольких частей тела бургомистра и выбитой на плите надписи, чтобы тебе сопутствовала удача.

Видимо, об этом обычае известно многим, так как “места касаний” блестели, как самоварное золото, в отличие от “неприкасаемых мест”, побуревших от времени…

Уже днем я снова побывал на площади, свернул с нее и попал в переулок, где находится скульптурка знаменитого писающего мальчика. В этот день мальчика “одели” в одежду израильского киббуцника — в честь Дня Независимости Израиля.

(Киббуцник — это человек, живущий и работающий в киббуце — в израильском “колхозе”, если проводить какие-то аналогии. Хотя на самом деле любой израильский киббуц — по сравнению с истинным колхозом — это просто рай небесный.)

Мальчик стоял, веселый и хмельной, и, глядя на столпившихся