Реквием в Вене - Дж. Джонс

В пятницу Вертен смог показаться в конторе в середине утра. Тор уже навел там порядок. Вертен, у которого, собственно, не было перед ним никаких обязательств, решил не рассказывать помощнику все в подробностях, просто известил его о взломщике, который переворошил все дела, а он, Вертен, отведав несвежей рыбы, не смог пару дней появиться в конторе.

Тот факт, что кто-то проник в контору, казалось, искренне встревожил Тора, но Вертен быстро успокоил его:

— Отныне госпожа Игнац будет следить за любыми подозрительными личностями.

Тор, однако же, принял эту полушутку за чистую монету.

— Она — осмотрительная женщина.

Вертену оставалось только согласиться с этим.

— А как ваше путешествие в Альтаусзее, господин Тор?

— Без осложнений, сударь. Только солнца не было в отличие от здешней погоды. Что касается дальнейших требований господина Малера, то они оказались довольно простыми.

Было похоже, что это было далеко не все, но Тор не проявлял желания высказываться далее.

— Но? — Вертен сам предложил ему зацепку для продолжения.

— Видите ли, мне вряд ли подобает высказываться по этому поводу, сударь, но похоже, что он излишне резок по отношению к своей сестре.

— Так это, я думаю, уже было улажено. Эмма была вычеркнута из завещания.

— Не Эмма, адвокат. Теперь речь идет о Жюстине. Если она сочетается браком с господином Розе, то Малер также предполагает лишить ее наследства. Вот что он хотел добавить.

Вертен ожидал этого. Похоже было на то, что Арнольду Розе повезет не больше, чем его брату Эдуарду, если он женится на одной из девиц Малер. Его удивляло, какие же это злость и неприязнь заставили Малера принять такое мелочное решение, но не ему было судить об этом. Он и Тор являлись только исполнителями таких решений, а не их авторами.

Вертен только собирался заняться этим делом, как внезапно входная дверь распахнулась настежь и вошла Альма Шиндлер в чрезвычайно подавленном состоянии.

— Боже мой, адвокат! Это опять случилось!

— Успокойтесь, барышня. — Он метнулся к ней, взял ее за руку и увел в свой кабинет, чтобы поговорить без свидетелей.

Вертен усадил ее в кресло у своего письменного стола.

— А теперь — что же случилось? Еще одно покушение на Малера? Но это невозможно. Полиция…

— Нет, не на Малера, — почти закричала она. — На этот раз — Цемлинский.[82] Похоже на то, что каждый человек, близкий ко мне, попадает в опасность.

Она действительно была вне себя; Вертен испугался, что девушка упадет в обморок.

— Сделайте несколько глубоких вдохов, фройляйн Шиндлер, — посоветовал он, следуя испытанному рецепту Берты. — Глубокие вдохи. Следуйте моему счету.

К тому времени как он сосчитал до десяти, она достаточно успокоилась для того, чтобы рассказать ему, что же произошло.

От ее истории у него мурашки побежали по коже. Еще один композитор. Еще одна возможная мишень.

Александр Цемлинский проживал со своей недавно овдовевшей матерью и сестрой Матильдой на Вайссгерберштрассе, расположенной в Третьем округе, но с видом через канал на Леопольдштадт, еврейский квартал, откуда они недавно переселились. Эта семья являла собой странную смесь рас и вероисповеданий, присущую многим жителям Вены. Отец, Адольф, умерший в начале лета, был сыном католиков, но влюбился в Клару, дочь средиземноморского еврея и мусульманки. Вся семья приняла иудаизм, в котором и был взращен Цемлинский.

Цемлинский, как однажды сообщил Вертену Краус, был многообещающим композитором. Будучи тремя годами старше Крауса, он учился в Венской консерватории, удостаивался премий и похвал за свои сочинения, а этим летом был назначен музыкальным директором «Карлтеатра» — ошеломляющее достижение для человека, которому только что исполнилось двадцать восемь лет. Ходили слухи, что его опера «Это было однажды» должна быть следующей зимой поставлена Малером в Придворной опере. Как и Малер, Цемлинский отрекся от иудаизма, чтобы облегчить ассимиляцию.

Когда Вертена провели в комнату композитора в квартире его семьи, он обратил внимание на то, что все стены этого кабинета, объединенного со спальней, были покрыты самыми разнообразными украшениями. Целая стена была завешана лавровыми венками; на второй находились портреты композиторов, которых молодой человек, несомненно, уважал: центральное место занимал Иоганнес Брамс, ибо, по сообщению Крауса, он первым открыл талант Цемлинского. Там же присутствовал и Вагнер, представленный на фотогравюре с веточкой омелы, прикрепленной на верху рамки, как будто портрет был рождественским подарком.[83] На письменном столе красовался бюст Брамса рядом с портретом молодой и чрезвычайно привлекательной женщины.

Это была Альма Шиндлер.

Сам композитор, во все свои пять футов два дюйма, вытянулся на тахте; его лоб украшал огромный пластырь. Краусу доставляло удовольствие шокировать Вертена рассказами о небывалых амурных похождениях этого коротышки, ибо, невзирая на незначительный рост и до неправдоподобия безобразное лицо, Цемлинский притягивал к себе красивых или по крайней мере страждущих плотских утех женщин, как царевич-лягушка пригожих сказочных героинь. Подбородок у него почти отсутствовал, нос был огромным и нескладным, а глаза такими выпученными, что, казалось, они вот-вот выскочат из орбит.

Вокруг него суетились несколько человек: его сестра Матильда; молодая певица-сопрано, которую представили как Мелани Гуттманн (как Вертен выяснил позже, она являлась невестой Цемлинского), и осанистый, начинающий лысеть молодой человек с пристальным взглядом и с отложным воротничком — господин Арнольд Шенберг, бывший ученик Цемлинского и член небольшого оркестра Цемлинского «Полигимния». По тому, как Матильда и Шенберг обменивались взглядами в течение визита Вертена, а их руки нечаянно встречались, когда поправляли одеяло на пострадавшем или подавали ему стакан воды, адвокат сделал вывод, что у них уже завязался роман.

Маленький, тесно переплетенный мирок венской музыки и музыкантов.

Барышня Шиндлер коротко представила присутствующих, но, как только Цемлинский проявил поползновение заговорить, вмешался Шенберг:

— Мы говорили вам, что в этом нет необходимости, фройляйн Шиндлер. Это была просто глупая случайность. Такие несчастные случаи регулярно происходят в театрах.

Голос у него был на редкость пронзительным, и говорил он с горячностью.

— Бедный Цем, — вздохнула Альма. — Это так ужасно. Я совершила ошибку, став вашей ученицей. Я приношу несчастье всем, к кому приближаюсь.

При этих словах певица Гуттманн явно разозлилась.

— Я уверена, — прошипела она, — что тому есть логическое объяснение. Мы не должны разыгрывать мелодраму. Это ни к чему не приведет.

— Успокойтесь вы все, прошу вас, — воззвал Цемлинский со своего ложа. — Кого вы привели с собой, Альма?

Вертен заговорил раньше, чем у девушки появилась возможность поведать собравшимся слишком много о его расследованиях, связанных с Малером.

— Семейный поверенный, который недавно также занялся частными расследованиями, — представился он. — Фройляйн Шиндлер опасалась, что с вами произошло нечто большее, чем простая случайность. Я согласился сопровождать ее. И уверяю вас, у меня нет никаких склонностей к мелодрамам.

— Вы говорите как адвокат, — произнес Цемлинский с неприязнью. — Это действительно так?

— Виноват, — коротко бросил Вертен.

Это признание вызвало некое подобие улыбки на тонких губах Цемлинского.

— Прекрасно, — простонал Шенберг. — Теперь к этому еще привлекли и юриста. Надо было вам вмешиваться?

Это было адресовано Альме, но та умышленно проигнорировала эти слова, опустилась на колени у тахты, взяла руку композитора в свою и поцеловала ее.

— Прости меня, Цем.

При этой сцене в комнате воцарилась мертвая тишина. Даже легковозбудимый Шенберг не нашел что сказать.

Цемлинский сам нарушил всеобщее смущение:

— Чепуха, дорогая девочка. Поднимайтесь, поднимайтесь. Сигара быстро вылечит меня.

Вертен, у которого голова все еще мучительно болела от недавнего нападения, усомнился в правдивости, но оценил напускную храбрость этого высказывания.

Альма повиновалась, поднялась и высокомерно посмотрела на всех прочих.

— И действительно, нет причины терять вам свое время здесь, адвокат, — продолжил композитор. — Как говорит Шенберг, несчастные случаи имеют место в театрах. Я чрезвычайно люблю отклоняться назад на подиуме, вот в чем дело. Оградка не предназначена для того, чтобы выдержать вес человека, просто напоминает об ограниченности пространства. По крайней мере так говорит мой мастер сцены.

— Вы хотите сказать, что вы упали с помоста?