Познавая боль. История ощущений, эмоций и опыта - Роб Боддис

мысли прерывается сообщением о «сильнейшей боли в паху». Марк Аврелий ободряет собеседника, выражая надежду, что время принесет исцеление, но в ответ получает: «Меня одолела еще более сильная боль с другой стороны паха». Переписка продолжается в том же духе. Время для Фронтона означает лишь бесконечное повторение.

Фронтон в общих чертах описывает свое состояние Антонину Пию, императору и отчиму Марка Аврелия. Отмечая годовщину восшествия Антонина на престол, Фронтон пишет, что считает этот день «днем рождения моего здоровья, славы и безопасности», но при этом сокрушается из-за «сильной боли в плече и еще более сильной в шее», которая «совсем разбила» его, и он «едва может наклониться, сидеть прямо или повернуться». Воспоминания о здоровье и процветании, которые сопровождали его всего за десяток лет до этого, сталкиваются с болезненной реальностью. К чему стремится Фронтон, какие надежды возлагает на будущее? Очень скромные. Время в конечном счете переходит к другому человеку. Лишенный собственного здоровья, Фронтон утверждает, что будет обладать здоровьем «тела и ума, счастьем и процветанием» до тех пор, пока все это есть у Марка Аврелия. Исключительно здоровье и перспективы Марка Аврелия позволяют ему «цепляться за жизнь, несмотря на дурное здоровье». «Помимо тебя, — пишет Фронтон Марку Аврелию, — я видел достаточно жизни и невзгод, признания и славы, но боли и недугов на мой срок выпало чуть более, чем хотелось». Попытка риторически перенести себя в чужое здоровое тело и разум пресекается изнурительной болью, которая, несмотря на хронический характер, на самом деле невыносима. В таком состоянии будущее помыслить невозможно. С такой болью можно жить, если только поместить свою жизнь в кого-то еще. Время схлопывается. Надежда, пишет Фронтон Антонию Пию, «была иллюзорна». Когда его одолевает «холерический приступ» (речь не о холере, а о гуморальной болезни), он теряет сознание, едва дышит, и окружающие думают, что он умер. Постепенно придя в себя, он пишет Марку Аврелию: «Только увидев тебя, я смогу жить».

Учитывая нередкие упоминания собственного дурного здоровья, понимание того, что важно быть хорошим пациентом, а также многократные заверения в том, что его собственное самочувствие, психологическое и физическое, зависит от здоровья возлюбленного, немного удивительно читать о незначительности влияния боли на разум в «Размышлениях», которые Марк Аврелий написал всего лишь спустя несколько лет. В молодости он так и не достиг своего философского идеала стоицизма. Более того, наблюдая за последствиями непроходящей боли у своего наставника Фронтона, он не раз видел вблизи, как взаимосвязаны телесная немощь и работоспособность. Несмотря на утверждение, что «мысль через обретение себя сохраняет свою тишину», Марк Аврелий видел, как Фронтон, переживая хроническую боль, попытался риторически перенести в него свои разум и тело. И тем не менее все это время боль служила напоминанием о том, что происходит с собственным телом Фронтона.

Можно ли иначе истолковать афоризм Марка Аврелия о боли? С учетом вышесказанного, думаю, следует переформулировать его с использованием понятий «труд» и «страдание» — тогда мы сможем прочесть его через опосредованный опыт Фронтона. Фронтон жил, пока замечал время и был способен переносить страдания. Когда они становились невыносимыми, он не умирал, но восприятие будущего исчезло, как и его способность работать и писать. Вопреки ожиданиям соратников он не мог передвигаться, никуда не ходил и не ездил. Надежда стала призрачной. Фокус сместился на не покидающую его боль, которая теперь останется с ним навсегда. Исчезло чувство времени как движения от прошлого к настоящему и будущему. В этом смысле невыносимая боль уничтожила Фронтона задолго до физической смерти. Используя понятия Марка Аврелия, можно скажать, что отношения между затянутостью (временем) и выносимостью двунаправленны. Выносимость боли обусловлена способностью страдающего замечать время, и наоборот. Когда будущее — надежда на выздоровление — перестает существовать, это верный признак того, что боль уничтожила страдающего. Когда боль становится невыносимой, это говорит о невозможности терпеть ее дальше.

Я не утверждаю, что ощущение связи между страданием и временем может быть только таким. Какие бы структурные наблюдения о соотношении боли и опыта мы бы ни делали, Марк Аврелий и Фронтон жили в собственном, вполне определенном контексте. У них было множество привилегий: слуги носили Фронтона в баню (хоть он и жаловался, что они его роняют), оба перемежали подробности о своей телесной мощи и немощи с высокой политикой и философией. Их жизни вписаны в соответствующие понятийные рамки, а чувства — в контекстуальные представления.

И все же, если обратиться к истории, можно обнаружить схожую динамику отношений между непроходящей болью и утратой способности нормально — в глазах окружающих — двигаться, а также разрушением субъективного восприятия времени как перехода от прошлого к будущему. Так, Андреа Маркулеску выявил, что персонажи одной средневековой французской драмы, страдающие от боли, живут в «крип-времени», где «будущее искажено и все внимание направлено на настоящее»[275]. Ощущение диахроничности сменяется бесконечным однообразием, исключительным вниманием к телу и его процессам. Крип-время — понятие, которое помогает осмыслить, как хроническая боль меняет восприятие жизни за гранью боли или через болевую оптику, однако не определяет (или не должно определять) заранее, как именно выглядит это восприятие. Как писала Эмма Шеппард, «существует множество способов проживать крип-время и крип-жизнь». Это порождает, с одной стороны, ситуативные стратегии совладания и управления болью, а с другой — ситуативную путаницу, конфликты и ограничения. Как заметила Шеппард, «эйблистские представления о нормальной координации движений и их быстроте — это часть конструкта „инвалидность“». Так что самое время разобраться в том, как выглядят изменчивые очертания «нормы» и как соотносится с ними «инвалидность»[276].

Как показывает Карен Маккласки и другие ученые, исследовавшие изображение калек в средневековом искусстве, эти границы не существуют по умолчанию. Пусть увечность и считалась признаком греха, но ведь и любая боль была напоминанием о грехе и одновременно проводником благочестия на пути к божественному. Рассматривая живописное жизнеописание блаженной Фины в соборе Сан-Джиминьяно XV века, авторы исследования обнаружили, что «ущербность… есть ключ к объяснению идеала жизни христианина и способ понять христианский путь к единению с Христом, а в конечном счете и к спасению». Несомненно, понятие ущербности отражает особенности времени, но в той мере, в какой земные ограничения тела позволяли «совершенствовать дух», они становились «возможностью»[277].

Подобный оптимизм находит отклик в современной литературе, призывающей признать значимость процессов, протекающих в крип-времени[278]. Однако разница контекстов огромна. Сравните средневековый пример с современным свидетельством Эллен Сэмюелс, для которой «крип-время» — это путешествие во времени. Она пишет:

Некоторые из нас вынуждены бороться со старческой немощью еще в